столом солдаты и кутят; поэтому он сказал мне: “Бенвенуто, если ты возьмешься попасть на локоть от этого солнца из этой твоей полупушки, я полагаю, ты сделаешь благое дело, потому что там слышен великий шум, так что там, должно быть, очень важные люди”. Каковому синьору я сказал: “Я берусь попасть в самое это солнце”; но только что вот бочка, полная камней, которая была тут же рядом с жерлом сказанной пушки, так сила огня и этого ветра, который подымает пушка, сбросит ее вниз. На что сказанный синьор мне ответил: “Не теряй времени, Бенвенуто; во-первых, не может быть, чтобы так, как она стоит, ветер от пушки ее свалил; но если бы далее она свалилась, а там внизу стоял сам папа, беда была бы не так велика, как тебе кажется; стреляй же, стреляй!” Я, не раздумывая больше, выпалил в самое солнце, как и обещал, точь-в-точь. Бочка упала, как я и говорил, и угодила как раз посередине между кардиналом Фарнезе104 и мессер Якопо Сальвиати105, так что легко расплющила бы их обоих; а причиной тому было, что сказанный кардинал Фарнезе как раз попрекнул, что сказанный мессер Якопо — причина разгрома Рима; и так как они поносили друг друга, давая простор поносным словам, то по этой причине моя бочка и не расплющила их обоих. Услышав великий шум, который происходил на этом дворе внизу, добрый синьор Орацио с великой поспешностью побежал вниз; а я, высунувшись наружу, там, где упала бочка, услышал некоторых, которые говорили: “Хорошо бы убить этих пушкарей”. Поэтому я повернул два фалконета к лестнице, которая вела наверх, решившись в душе, чуть только кто первый взойдет наверх, запалить один из фалконетов. Должно быть, эти слуги кардинала Фарнезе имели поручение от кардинала прийти мне досадить; поэтому я выступил вперед и держал фитиль в руке. Узнав некоторых из них, я сказал: “О дармоеды, если вы не уберетесь отсюда и если хоть один осмелится ступить на эту лестницу, то у меня здесь два заряженных фалконета, каковыми я из вас сделаю порошок; и подите сказать кардиналу, что я сделал то, что мне было приказано моими начальниками, и это было сделано и делается в их же, духовенства, защиту, а не в обиду им”. Когда они ушли, прибежал наверх сказанный синьор Орацио Бальони, каковому я сказал, чтобы он стоял поодаль, не то я его убью, потому что я прекрасно знаю, кто он такой. Этот синьор не без страха остановился немного и сказал мне: “Бенвенуто, я твой друг”. На что я сказал: “Синьор, взойдите, но только один, а там приходите как вам будет угодно”. Этот синьор, который был прегорд, постоял немного и гневно мне сказал: “Мне охота больше не приходить сюда и сделать как раз обратное тому, что я думал сделать для тебя”. На это я ему ответил, что, как я поставлен на эту службу, чтобы защищать других, так же я способен защитить и самого себя. Он мне сказал, что пришел один; и так как, когда он взошел, он был изменившись в лице больше, чем следовало, то я приложил руку к шпаге и смотрел на него по-собачьи. Тогда он рассмеялся и, снова порумянев лицом, наиприветливейше мне сказал: “Мой Бенвенуто, я тебя люблю как только могу, и, когда настанет время, чтобы богу было угодно, я тебе это докажу; дал бы бог, чтобы ты их убил обоих этих мошенников, потому что один причина этих великих бед, а другой, быть может, будет причиной и худшего”. И он мне сказал, чтобы если меня спросят, то чтобы я не говорил, что он тут был со мной, когда я запалил это орудие; а об остальном чтобы я не беспокоился. Шум был превеликий, и дело тянулось немалое время. Об этом я не хочу распространяться дольше; достаточно того, что я чуть было не отомстил за моего отца мессер Якопо Сальвиати, который учинил ему тысячу смертоубийств, как на то жаловался сказанный мой отец. Как-никак, я нечаянно задал ему большого страха. О Фарнезе я ничего не хочу говорить, потому что в своем месте видно будет, как было бы хорошо, если бы я его убил.
Я продолжал стрелять из моих орудий и с ними каждый день совершал что-нибудь замечательное; так что у папы я снискал доверие и милость неописуемые. Не проходило дня, чтобы я не убил кого-нибудь из врагов с воли. Как-то раз среди прочих папа разгуливал по круглой башне и увидел в Прати испанского полковника, какового он узнал по некоторым приметам, потому что тот когда-то состоял у него на службе, и, рассматривая его, он о нем разговаривал. Я, который был наверху у Ангела и ничего об этом не знал, а видел человека, который там стоит и распоряжается рытьем окопов, с копьецом в руке, одетый весь в розовое, — раздумывая, что бы такое я мог ему сделать, взял один мой кречет, который там у меня был, а это такое орудие, больше и длиннее сакра, вроде полукулеврины; это орудие я разрядил, затем зарядил его изрядной долей мелкого пороха, перемешанного с крупным; затем отлично навел его на этого красного человека, взяв изумительную дугу, потому что тот был настолько далеко, что по науке нельзя было бы попасть на таком расстоянии из подобного рода орудия; я запалил и угодил прямо в середину этому красному человеку, каковой, из щегольства, привесил себе шпагу спереди, на некий свой испанский манер; и вот, когда мое ядро, долетев, ударилось об эту шпагу, то видно было, как сказанного человека разрезало пополам. Папа, который ничего такого не ожидал, пришел в великое удовольствие и изумление как потому, что ему казалось невозможным, чтобы орудие могло попасть в такую далекую цель, так и потому, что этого человека разрезало пополам; он не мог уразуметь, как это могло случиться, и, послав за мной, стал меня спрашивать. Поэтому я ему рассказал, какое я приложил тщание, производя выстрел; но почему человек оказался разрезанным пополам, тому ни он, ни я не понимали причины. Преклонив колена, я попросил его благословить меня во отпущение этого человекоубийства и других, которые я учинил в этом замке на службе церкви. На это папа, воздев руки и осенив широким крестным знамением мою фигуру, сказал мне, что он меня благословляет и что он мне прощает все человекоубийства, которые я когда-либо совершил, и все те, которые я когда-либо совершу на службе апостольской церкви. Удалившись, я пошел наверх и с усердием безостановочно стрелял; и почти ни один выстрел не попадал мимо. Мое рисование, и мои прекрасные занятия, и моя красота музыкальной игры, все ушло в игру на этих орудиях, и если бы я рассказал подробно все те чудесные дела, какие в этой адовости жестокой я совершил, я бы изумил мир; но, чтобы не быть слишком длинным, я их опускаю. Скажу только о некоторых из наиболее замечательных, каковые мне необходимы; так вот, размышляя днем и ночью, что бы я мог сделать, со своей стороны, в защиту церкви, заметив, что враги сменяют караул и проходят через ворота Санто Спирито, каковые были в выстреле разумном; но так как стрелять мне приходилось вкось, то мне не удавалось причинить того великого вреда, какой мне хотелось причинить; все же каждый день их убивалось весьма изрядно; поэтому враги, видя, что эта дорога заграждена, наставили тридцать с лишним бочек однажды ночью на верхушку одной крыши, каковые мне загораживали этот вид. Я, обдумав этот случай немного лучше, чем прежде, повернул все мои пять орудий, направив их на сказанные бочки, и стал ждать двадцати двух часов, когда как раз сменялся караул. И так как они, считая себя безопасными, шли гораздо медленнее и гораздо гуще, чем обычно, то я, запалив свои поддувала, не только сбросил наземь эти бочки, которые мне мешали, но одним этим поддувом уложил больше тридцати человек. Поэтому, так как это повторилось потом еще два раза, солдаты пришли в такой беспорядок, что, будучи, к тому же, полны добычи великого разгрома, так что иные из них желали вкусить от своих трудов, они не раз пытались взбунтоваться, чтобы уйти. Однако, сдержанные этим их храбрым капитаном, какового звали Джан ди Урбино106, они, к великому своему неудобству, были вынуждены избрать другую дорогу, чтобы сменять свои караулы; каковое неудобство составляло свыше трех миль, тогда как по прежней не было и полумили. После этого подвига все эти синьоры, которые были в замке, оказывали мне удивительные милости. Этот случай, ибо он имел такие важные последствия, я хотел его рассказать, чтобы покончить с этим, потому что они не из того художества, которое подвигает меня писать; ибо если бы всем таким я пожелал изукрасить свою жизнь, то мне бы слишком многое оставалось сказать. Вот еще только одно, о чем в своем месте я скажу.
Перескакивая немного вперед, расскажу, как папа Климент, чтобы спасти тиары со всем множеством великих драгоценностей апостолической камеры, велел меня позвать и заперся с Кавальерино и со мною в комнате наедине. Этот Кавальерино был когда-то слугой при конюшне Филиппо Строцци107; был он француз, человек рождения самого подлого; и так как он был великим слугой, то папа Климент сделал его богатейшим и доверял ему, как самому себе; так что когда сказанный папа, и Кавальере, и я заперлись в сказанной комнате, они выложили перед мной сказанные тиары со всем этим великим множеством драгоценностей апостолической камеры; и он велел мне все их вынуть из золота, в которое они были оправлены. И я так и сделал; затем я завернул их каждую в кусочек
