Лунное сияние преломлялось через оконные стекла и рисовало на постели причудливые формы, которые неестественно преображались, если смотреть на них под другим углом. То были фигуры одиночества. Подушка походила на свернувшуюся клубком и ставшую почти круглой собаку с разрезанной шеей. Сползшая на пол простыня напоминала фату, сброшенную рукой несчастной невесты. Конде включил свет, и колдовство исчезло: простыня потеряла свой трагический смысл, подушка снова стала обычной, пошлой, безутешной подушкой. В аквариуме бойцовская рыба Руфино очнулась от ночного оцепенения и шевельнула голубыми плавниками, будто расправляя крылья перед полетом; только лететь ей было некуда, разве что по нескончаемому кругу вдоль стеклянных стенок его тюрьмы.

— Руфино, я обязательно добуду тебе подружку, только ты должен любить ее, как я, — сказал ему Конде и постучал ногтем по прозрачному стеклу; рыба немедленно приняла воинственную позу.

Конде вернулся на кухню и посмотрел на кофеварку — кофе еще не был готов. Опершись ладонями на столик, стал смотреть в окно на ясную ночь с полной луной, спокойной и сонной после многих дней жестокого ненастья. Вдалеке виднелась покрытая английской черепицей крыша замка, построенного на единственном в округе холме. Кое-где эта черепица была уложена руками его деда Руфино Конде больше шестидесяти лет тому назад. Уже нет бойцовских петухов, но устоял замок с красной черепицей. Запах кофе известил, что процесс пошел. Конде было лень размешивать в чашке сахар, он просто бросил пять чайных ложек сахара в кофеварку и немного поболтал ее. Подождав, пока капель превратится в глухое покашливание, погасил огонь. Налил кофе в большую чашку — почти до краев — и поставил на стол. Потом взял рубашку, небрежно брошенную на спинку стула, и достал из кармана сигареты. На столе лежала тетрадь, в которую он записывал, как в дневник, то, что его занимало в последние дни: смерть, марихуана, одиночество, воспоминания. Теперь этот труд казался ему глупым и ненужным, но Конде не удержался, захотел перечитать свои откровения без будущего. Двумя вечерами раньше на этом самом стуле его посетило счастливое видение, навеянное музыкой в исполнении Карины. Сейчас этот стул пустовал так же, как его лишенная вдохновения душа, хрупкое хранилище надежд. Конде пугала легкость, с какой могли сомкнуться небо и земля, чтобы раздавить человека, которому некуда деться от уготованной ему печальной участи. Он стал пить кофе маленькими глотками, думая о том, как проснется и встанет утром. Никому не дано знать, каково по ночам полицейскому, подумал Конде, заранее испытывая нежелание вновь начинать то, что не содержит даже видимости новизны. Как всегда, пожалел, что в доме нет ни капли алкоголя, однако тут же напомнил себе извечную истину, порицающую пьянство в одиночестве — пить, как и заниматься любовью, нужно в хорошей компании, провозгласил он, хотя не пренебрегал онанизмом. Но только не выпивка в одиночку, нет.

Конде затушил сигарету о дно чашки и вернулся в комнату. Вытащил пистолет и положил на комод, брюки тотчас стали сползать, и Конде сдернул их ногами. Открыл окно и погасил свет. Не читалось. Почти не жилось. С силой зажмурил глаза и попробовал убедить себя, что сейчас лучше всего спать, спать без всяких сновидений. Он заснул быстрее, чем ожидал, словно погрузился в бездонную лагуну, и видел сон, будто живет возле моря в деревянном доме под черепичной крышей и любит рыжеволосую женщину с маленькой грудью и позолоченной солнцем кожей. Море всегда снилось ему как бы против света, сверкающее и ласковое. Они жарили в доме красную блестящую рыбину, пахнущую морем, и занимались любовью в душе, который вдруг исчез, оставив их на песке, они снова любили друг друга, а потом оба уснули и увидели во сне, что счастье возможно. Сон был долгий, беззвучный и отчетливый, а после Конде спокойно открыл глаза, и солнце опять заглянуло к нему в окно.