1989 год, весна

Наступила пепельная среда, первый день Великого поста, и сухой, удушливый ветер, будто посланный прямиком из пустыни, чтобы напомнить о жертве Спасителя, с неотвратимостью всего вечного ворвался в город и разворошил всякие пакости и подлости. Строительный песок и застарелая вражда перемешались с затаенными обидами, страхами и мусором из переполненных контейнеров; закружились оставшиеся с зимы листья — иссохшие, источающие мертвый дух; а весенние птицы попрятались куда-то, словно предчувствуя землетрясение. День померк в облаке пыли, из-за которой болью отзывался каждый вдох.

Стоя на крыльце своего дома, Марио Конде созерцал результаты апокалипсического разгула стихии: безлюдные улицы, плотно закрытые двери, сгибаемые ветром деревья; их район казался вымершим, как после успешной и жестокой атаки врага. Конде вдруг подумалось, что за этими накрепко запертыми дверями, возможно, бушуют ураганы страстей не менее яростные, чем налетевшие на Гавану ветры. Как и следовало ожидать, где-то внутри у него тут же возникло и стало расти желание выпить, сопровождаемое чувством тоски, — и то и другое усугублялось порывами горячего ветра. Конде расстегнул рубашку и ступил на тротуар. Он подозревал, что полное отсутствие перспектив на грядущую ночь и потребность промочить горло могут быть карой со стороны какой-то сверхъестественной силы, способной свести всю его жизнь к неутолимой жажде и беспросветному одиночеству. Он повернулся лицом к ветру, навстречу жалящим кожу песчинкам, и мысленно признал, что наверняка можно увидеть некое проклятие в этом Армагеддоне, в этом ветре, налетающем каждую весну, дабы смертные не забывали о горестном пути Сына человеческого в далеком Иерусалиме.

Конде несколько раз вдохнул, пока не ощутил противную резь в груди от солидной порции песка и пыли, а когда решил, что отдал дань своему неуемному мазохизму, нырнул обратно под спасительный навес над крыльцом и снял рубашку. Во рту к тому времени совсем пересохло, а чувство беспросветного одиночества растеклось по всему телу, покинув тот единственный уголок, где оно таилось прежде. Теперь кровь несла его по жилам. «Ты просто долбанулся на воспоминаниях», — не раз повторял Конде его друг Тощий Карлос, однако Великий пост и одиночество располагали к воспоминаниям. Весенний ветер изводил Конде не меньше. Он поднимал черный песок и всякую дрянь со дна его памяти, взметая сухие листья сгинувших привязанностей, нагнетая едкие запахи былых согрешений, и эта мука преследовала его так же неотвязно, как жажда преследовала Того, кто сорок дней провел в пустыне.

Да пошел он, этот ветер, выругался Конде и мысленно одернул себя: хватит зацикливаться на своих печалях, ты ведь знаешь, как от них избавиться: бутылка рома и женщина (и пусть это будет самая настоящая шлюха, тем лучше) эффективно и быстро вылечивают тоску, то ли мистическую, то ли отвлекающую от чего-то другого.

Что до рома, подумал он, то этот вопрос решаем, и даже в рамках закона. Самое трудное — совместить выпивку и встречу с вероятной кандидаткой на роль утешительницы, с которой Конде познакомился три дня назад и теперь мучился, как похмельем, от смешанного чувства надежды и отчаяния. Все началось в воскресенье после обеда в доме Тощего (впрочем, он уже давно перестал быть тощим), когда Конде убедился, что Хосефина водится с дьяволом. Только при содействии этого душегуба, не иначе, мать его друга совратила их, заставив совершить великий грех чревоугодия. Невероятно, но факт: косидо по-мадридски — почти такое, каким оно должно быть, объявила она, сопровождая обоих в гостиную, где на столе уже стояли тарелки с наваристым бульоном, а посередине стола внушительно и многообещающе расположилось большое блюдо с кушаньем из мяса, овощей и гороха.

— Мать у меня была астурийкой, но всю жизнь готовила косидо по-мадридски. Это ведь вопрос вкуса, верно? Все дело в том, что, помимо засоленных свиных ножек, куриного мяса, сала, салями, кровяной колбасы, картошки, овощей и гороха в него еще надо класть зеленую фасоль и варить вместе с большой говяжьей сахарной костью. Вот как раз кость я и не смогла раздобыть. Но все равно вкусно, правда? — спросила Хосефина с хитрым и довольным видом, глядя, как сын и его друг с жадностью набросились на еду, признав после первой же ложки: да, просто объедение, несмотря на отсутствие тонкого вкусового нюанса из-за нехватки единственного ингредиента.

— Черт, вкуснотища-то какая! — вырвалось у одного.

— Послушай, оставь и другим! — возмутился второй.

— Эй, это был мой кусок! — запротестовал первый.

— Я сейчас лопну, — признался второй.

После плотного обеда у них начали слипаться глаза, обмякли плечи и нестерпимо захотелось спать, однако Тощий стал упрашивать Конде сесть перед телевизором и угоститься на десерт сегодняшним бейсбольным матчем. Команда Гаваны наконец-то достойно выступала в этом сезоне, и запах победы, сопровождающий каждую ее игру, неудержимо притягивал Карлоса, даже если трансляция велась только по радио. Он следил за ходом чемпионата с преданностью, присущей лишь таким же, как он, фанатичным болельщикам, хотя в последний раз Гавана становилась чемпионом в далеком 1976 году, когда жизнь казалась намного романтичнее, а все кубинцы, включая бейсболистов, были честнее и счастливее.

— Нет уж, к черту, пойду-ка я восвояси, — отказался Конде после долгого зевка, от которого чуть взбодрился. — А ты не особенно обольщайся, чтобы потом не сдохнуть от разочарования. Вот посмотришь, в финальной части эти пентюхи облажаются и просадят все важные матчи — вспомни, как было в прошлом году!

— Что мне всегда нравилось в тебе, так это твоя вера в светлое будущее и неизменный оптимизм, — произнес Тощий и добавил, ткнув в сторону Конде указательным пальцем: — Сволочь ты, вот ты кто! В этом году мы победим, увидишь!

— Ладно, только не говори потом, что я тебя не предупреждал… Вообще-то мне еще надо писать отчет по одному делу, я его уже несколько дней откладываю на завтра. Не забывай, что я зарабатываю себе на хлеб тяжким трудом…

— Да пошел ты! Какой еще труд в воскресенье?.. Вот это да, смотри, смотри, сегодня подают Валье и Дуке! Считай, победа у нас в кармане! — Тощий замолчал и бросил на Конде подозрительный взгляд: — По-моему, ты врешь. Наверняка собираешься чем-то другим заняться.

— Если бы, — вздохнул Конде, который терпеть не мог вынужденного воскресного безделья. Ему очень нравилась метафора, которую придумал его друг, писатель Мики Кара де Хева, когда говорил про кого-нибудь, что тот еще больший педик, чем вялый и потный воскресный вечер. — Если бы, — повторил он, взялся за ручки инвалидного кресла на колесах, которое его друг не покидал уже почти десять лет, и покатил к нему в комнату.

— Почему бы тебе не купить пузырь и не зайти попозже? — предложил Тощий Карлос.

— У меня нет ни сентаво.

— Возьми вон деньги на тумбочке.

— Мне завтра на службу спозаранок, — попытался возражать Конде, но его ближайшую судьбу уже определил палец друга, указующий на место, где лежат деньги. Очередной зевок сменила улыбка, и он