понял, что сопротивляться бесполезно — не проще ли сдаться без боя? — Ладно, постараюсь прийти вечером, но не знаю. Еще неизвестно, удастся ли раздобыть ром, — сделал он последнюю попытку спасти загнанное в угол достоинство. — Качусь вниз по наклонной плоскости.
— Смотри только паленый не покупай, — напутствовал его Карлос.
Конде уже из коридора крикнул ему на прощание:
— «Ориенталес» чемпион! — и бегом бросился прочь, чтобы не слышать ругательств, отпущенных в его адрес.
Он вышел на полуденный зной и остановился — словно фигура с завязанными глазами и весами в руке. Я поступаю справедливо, решил Конде, поместив на одну чашу служебный долг, а на другую — неотложную потребность собственной плоти. Отчет или постель? Хотя он уже знал, что вердикт вынесен в пользу сиесты — по-мадридски, как и только что съеденное косидо, сказал он себе, сворачивая за угол и направляясь в сторону улицы Десятого октября. И, еще не увидев этой женщины, нутром почуял, что она близко.
Эксперимент почти всегда удавался, где бы Конде ни проводил его. Входя в автобус, магазин, офис, даже находясь в сумраке кинозала, он всегда убеждался в положительном результате: какой-то звериный инстинкт натасканной ищейки мгновенно и безошибочно направлял его взгляд на фигуру самой привлекательной женщины, словно поиск красоты являлся для него жизненной необходимостью. Вот и сейчас этот эстетический магнетизм, пробуждающий либидо Конде, не мог его подвести. Под ослепительным солнцем женщина светилась, будто потустороннее видение: волосы — рыжие, пылающие, вьющиеся и мягкие; ноги — как две коринфские колонны, увенчанные капителями великолепных бедер, едва прикрытых коротко обрезанными джинсами с бахромой по низу; лицо — раскрасневшееся от жары, наполовину скрытое круглыми темными очками; рот — крупный, с пухлыми губами, свидетельствующий о сладострастии и жизнелюбии. Такой рот удовлетворит любую прихоть, фантазию или каприз, какие только подскажет воображение. Черт, ну до чего хороша! — подумал Конде. Будто родилась из отблесков солнечных лучей, чтобы утолить самые жаркие, идущие из глубины веков желания. Уже давно Конде не испытывал эрекций прямо на улице, с годами он стал более вялым и слишком рассудочным, а тут вдруг почувствовал, как в желудке, прямо под протеиновым слоем косидо по-мадридски, что-то ожило и шедшие оттуда волны неожиданно преобразовались в упругую плотность ниже живота. Женщина стояла, прислонившись к заднему крылу автомобиля, и Конде, еще раз взглянув на ее ноги как у бегуньи на сверхмарафонские дистанции, понял, почему ей приспичило принимать солнечные ванны посреди безлюдной улицы: спущенное колесо и гидравлический домкрат, прислоненный к краю тротуара, объясняли причину отчаяния, отразившегося на лице незнакомки, когда та сняла очки и с тревожной грацией вытерла пот с лица. Даже и думать не смей, приказал сам себе Конде, превозмогая сонливость и застенчивость, но, когда поравнялся с женщиной, набрался храбрости и бросил:
— Помочь?
Ее улыбка могла оправдать любую жертву, включая отказ от сиесты. При виде этих губ Конде показалось, что солнце засияло еще ярче.
— Правда поможешь? — на секунду заколебалась незнакомка, но лишь на секунду. — Поехала заправиться, а получилось вот что, — пожаловалась она, показывая испачканными в смазке руками на проколотую насмерть резину.
— Гайки тугие? — спросил Конде, просто чтобы сказать что-то, и, старательно изображая мастера на все руки, неуклюже установил домкрат. Она присела рядом на корточки в знак солидарности и моральной поддержки. Конде видел, как по умопомрачительному изгибу ее шеи скатилась капелька пота и исчезла в ложбинке под влажной от испарины блузкой, сквозь которую проступали очертания двух прекрасных и ничем не стесненных маленьких грудей. Пахнет неотразимой и здоровой женщиной, известило Конде твердое образование у него между ног, чье существование он изо всех сил старался скрыть. Посмотрел бы кто на тебя сейчас со стороны, Марио Конде!
Конде в очередной раз получил возможность убедиться в справедливости вечных семидесяти баллов, которые он получал на школьных уроках труда. Он потратил полчаса на замену поврежденного колеса, но за это время открыл для себя, что гайки надо затягивать по часовой стрелке, а не наоборот, что девушку зовут Карина, что ей двадцать восемь лет, она работает инженером, рассталась с мужем, живет с матерью и полубзикнутым братом, музыкантом рок-группы «Мутанты» — «Мутанты»? — что баллонный ключ надо дожимать ногой и что завтра утром, очень рано, она уедет на своей машине в командировку в провинцию Матансас на предприятие, производящее удобрения, где пробудет до пятницы; и что да, молодой человек, она всю жизнь прожила вот здесь, в доме напротив, хотя Конде чуть ли не каждый день проходил мимо него по этой самой улице на протяжении двадцати последних лет; и что ей доводилось читать Сэлинджера и очень понравилось (написано чудесно, сказала Карина, и Конде захотелось поправить ее (написано грубо и потрясающе). А еще он узнал, что поменять колесо у машины — чуть ли не самое трудное дело на свете.
Карина поблагодарила его весело, искренне и даже более того: предложила прокатиться с ней до заправки, а потом она подбросит его до дома — ты же весь потный и грязный, вон и лицо испачкал, сказала она, и Конде почувствовал, как заколотилось сердце в ответ на приглашение этой возникшей из ниоткуда женщины, чьи смех и манера растягивать слова так сладко его завораживали.
Под вечер, отстояв очередь за бензином и выяснив, что это мама Карины привязала лист с освященной пальмовой ветви к зеркалу заднего обзора, поговорив о проколотых автомобильных шинах, о жаре, о ветрах, которые неизменно налетают во время Великого поста, и выпив по чашке кофе дома у Конде, они условились, что по приезде из Матансаса Карина сразу позвонит и вернет ему «Фрэнни и Зуи» — лучшее из того, что написал Сэлинджер, заявил Конде, не в силах сдержать восторга, вручая ей книжку, которую не давал в чужие руки с того дня, как сумел украсть ее из университетской библиотеки. В общем, за болтовней они лучше узнавали друг друга — и все вроде шло как по маслу.
Конде ни на секунду не спускал глаз с Карины. Он честно признал, что девушка не настолько красива, как думалось поначалу (по правде говоря, рот все же слишком велик; взгляд серьезных глаз кажется грустным, и вся часть ниже пояса, пожалуй, жидковата, критически отметил он про себя), однако ему понравилось умение Карины радоваться от души, но главное — поразила ее непостижимая способность без особых усилий и приемов возбуждать в нем мужскую энергию до экстремальной готовности, причем прямо посреди улицы, под палящим солнцем и на полный желудок.
Тут Карина согласилась выпить вторую чашку кофе и поделилась с Конде откровением, которым окончательно его сразила.
— Это отец пристрастил меня к кофе, — сказала она и посмотрела на Конде. — Он мог пить его целый день в неограниченном количестве.
— А еще чему ты у него научилась?
Карина улыбнулась и покачала головой, словно отгоняя нахлынувшие мысли и воспоминания:
— Он обучил меня всему, что сам умел, даже играть на саксофоне.
— На саксофоне?! — изумленно воскликнул Конде. — Ты играешь на саксофоне?
— Дую, как говорят джазмены, хотя до настоящих музыкантов мне, конечно, далеко. Отец очень любил джаз, играл вместе со многими известными исполнителями — Франком Эмилио, Качао, Фелипе Дульсайдесом, в общем — со старой гвардией…
Конде слушал вполуха, как Карина рассказывает о своем отце, о трио, квинтетах и септетах, в составе которых тот выступал, о джазовых экспромтах в «Гроте», «Лас-Вегасе» и «Копа-рум», а сам даже с открытыми глазами мог отчетливо вообразить мундштук саксофона у нее во рту, а между ног — танцующий изогнутый раструб. Он даже засомневался: неужели эта женщина существует на самом деле?
— А тебе нравится джаз?
— Нравится? Да я просто жить не могу без джаза! — воскликнул Конде и развел руками, желая показать необъятность своей любви к джазу.
Карина понимающе улыбнулась:
— Ладно, я пойду. Мне еще надо вещи собрать.
— Так ты мне позвонишь? — чуть не с мольбой в голосе спросил Конде.
— Конечно, как только вернусь.
