— Новая экономическая политика.

— Хорошо.

Он еще думает, а я на Наташу смотрю. Она рот за ла­дошкой спрятала, подмаргивает.

Какая-то девушка на всех смотрит, тихо говорит:

— Вот Наташа их всех знает.

— Я знаю этих ребят,— встает Наташа,— Алешу, Леву, Мишу, да они сейчас все сами за дверью. Позвать?

— Да нет, зачем, Наташа,— говорит который в самой се­редине. Из-за стола выходит и мне руку: — Поздравляю вас, товарищ Грибков. Вы теперь комсомолец. Да держи же крепче билет.

— Спасибо,— говорю я. Все смеются.

— Кто там следующий,— говорит хмурый,— пригласите. Я дверь нашел.

— Ну, как?— спрашивают ребята.

— Вот!

Все билет рассматривают.

— Товарищ Кудрявцева,— приглашает Лидочку девуш­ка в белом.

Ушла Лидочка.

Мы даже мой билет не успели рассмотреть, как уже по­шел по рукам Лидочкин.

— Ой, мальчики,— смеется она,— ну, дайте же!

Снова дверь открылась. Вышел тот хмурый, заторопился по коридору.

— Товарищ Жаров,— объявляет в дверях девушка,— Пожалуйста.

Пошел наш Мишка. Потом тот хмурый обратно прошел. Дверью хлопнул. А она отошла, и нам все слышно:

— Расскажи биографию.

Мишка рассказывает.

— А где отец?

Тихо там. Стулья поскрипывают. Голос Наташи:

— У него не родной отец.

— Так это не родной отец? Ну, чего же ты молчишь? Так бы сразу и сказал.

Там долго очень тихо.

— Нет, родной,— говорит Мишка. Девушка и белом дверь закрыла.

— Вот дурак-то!— шепчет Гога.— Зачем же он так сказал? Мы друг на друга смотрим, ничего не понимаем.

— А что случилось?— теребит нас Славик.— Чего же вы молчите? Алеша?

Дверь открылась, Мишка рукой загородился, идет сквозь пас. Я только вижу длинный коридор и Мишкину спину в белой отглаженной рубашке.

— Ну, чего же вы?— толкает нас Лидочка.— Бежим!

Мы догнали Мишку у выхода. Славик его руку от лица отнимает.

— Не приняли,— дрожат у Мишки губы.

Мы молчим. Рядом оказалась Наташа. Прижала к себе Мишкину голову, тихонько гладит:

— Ничего, Миша… ничего, мой мальчик… Все пройдет. Тогда и вы не вступайте,— вдруг расплакался Славик,— не вступайте, и все. Алеша?

— Нельзя так, Славик,— тихо говорит Наташа,— все бу­дет хорошо. Мишу примут. Обязательно примут. Ты слы­шишь, Миша? Тебя примут.

— Это еще как сказать,— сомневается Гога.

Мишка сухими глазами смотрит на всех нас. Он верит и не верит.

— Наташа,— шепчет он,— ребята…

Лидочка его руками обняла, теребит:

— Тебя зачем Пелагея Васильевна к доске вызывала? Ты понял? Ну, вчера же дело было. Ну, сочинение про му­жество писали? Помнишь?

Мишка молчит.

— Это когда про Муция Сцеволлу я рассказывал,— поясняет Гога,— забыл, что ли?

Мишка молчит.

— Да ничего он не соображает,— машет рукой Гога.— Ну, я побежал, сейчас меня…

И вдруг я вижу в коридоре знакомую фигуру. Это Пела­гея Васильевна. Идет в нашу сторону, близоруко читает таблички на дверях. Потом нас увидела, заторопилась.

— Ребята, Пелагея Васильевна!— толкаю я друзей. Она подходит, растерянно улыбается. С Наташей за ручку, всех внимательно оглядела, Мишку по щеке потре­пала и вдруг забеспокоилась:

— Мне же в райсовет нужно. Это на каком же этаже, Наташа?

— Райсовет выше, Пелагея Васильевна. Она было пошла, потом вернулась:

— Да, я совсем забыла. Проверила ваши сочинения «Как я понимаю мужество?». Накрутили кто во что горазд. Вот только один Миша написал на «отлично».

Она ему прическу взъерошила, заторопилась.

— Ну, я пошла. Значит, этажом выше?

И пошла по коридору прямая, строгая наша Пелагея Ва­сильевна.

— Миша,— радуется Лидочка,— поздравляю. У тебя же «отлично».

Мы все поздравляем, тормошим Мишку. Только Славик в окно смотрит, удивляется:

— Как же так? Ей второй этаж, а она на трамвае хочет? Вон стоит на остановке. Ждет. Почему это, Алеша?

Мы ходим по школе с комсомольскими значками. Славик где-то позади водит за нами свою вихрастую компанию.

Когда мы собираемся у окна возле нашей батарейки, то Славик с компанией на почтительном расстоянии. Иногда он осмелеет, подойдет к нам и, оглядываясь на своих друж­ков, спросит:

— Ну как, Алеша?

— Хорошо, Славик,— говорю я.

— Ну вот,— сопит Славик, потом руки за спину, на­правляется к дружкам.

Мишка на переменках почти не выходит. То они вмес­те с Лидочкой за партой сидят, то с указкой проверяют друг друга по лохматой географической карте.

— А как добраться до Магадана?— спрашивает Мишка. И Лидочка, спотыкаясь кончиком указки, ведет длинную линию от Москвы на Дальний Восток.

— Почему до Магадана?— спрашиваю я.

— Так, Алешка. Уеду летом. Насовсем. Объявление видел. Требуются туда люди. Поступлю в рыбаки… Может быть, с отцом встречусь.

— Письма от него получаешь?

— Были… А теперь нет.

— Ну, еще напишет,— говорит Лидочка.

Далеко Колыма от Москвы. Где-то останавливается, а потом все-таки идет к Мишке письмо. Если в ящик опущено, то придет…

А если?..

Мы не отвечаем.

…На войне погибают просто. Как застанет пуля, так и падает боец. Мы уже месяц воюем, и я ни разу не видел, чтобы над умирающим картинно склоняли солдаты обна­женные головы, ни разу не слышал торжественных слов, вроде «отомстите за меня, отомстите за Родину!». Я только одни раз видел в атаке развернутое знамя полка. Не подни­мались мы с земли под звуки сигналов боевой трубы.

Иногда мы слышали последние слова смертельно ранен­ных. Это была просьба сообщить родным, как все случи­лось. И мы сообщали, хотя и наспех, но писали все честно. Каждый убитый для нас был героем. А кто же он еще, если остановил полет пули, предназначенной для другого.