Никакого внимания. Лампочка противно скрипит, не вывинчивается. Нонка глаза вверх, просветила насквозь абажур, лампочку, меня и опять за письмо. Лампочка вывернулась. Нонка все пишет.

Мишка принес патрон. Озираясь на окна, вынул его из-за пазухи и молча положил на скамейку. Мы ни о чем не расспрашивали.

Во двор спустилась Лариса. Незаметно подошла Лидочка. Гога из дом пять согнал Славика, предложил Лариске место.

— Сюда линзу, сюда лампочку, а посередине лента из Чапаева,— объясняет ей Гога.— Вот как мы придумали. Свое кино будет. И не надо брать билеты в «Кадр».

— Тебе надо брать билет,— говорит хмуро Лева.— Даром в кино не пустим.

— Да я и сам не пойду. Подумаешь, изобретатели.

— А меня пустите?— спрашивает Лариска, разглядывая на свет кинопленку.

— Даже на самый первый ряд,— обещаю я.

— А меня?— беспокоится Рыжик.

Я очень занят подгонкой трубок для увеличительного стекла и потому не отвечаю.

— А меня пустите, Алеша?— тихо повторяет Рыжик.

— Тебя обязательно,— кряхтит Женька, орудуя ножом.

— А я и не пойду,— вдруг объявляет Рыжик и уходит.

— Правильно сделала,— смотрит ей вслед Гога.— Подумаешь, Голливуд какой!

— Сам ты Голливуд,— говорит Мишка.— Катись отсюда.

— И правда, чего я у вас не видел,— пожимает плечами Гога.— Только я не покачусь, а покину вас. Всему есть два понятия. Поняли?

Он ушел.

Мы давно заметили, что у Гоги на все есть два понятия.

Как-то маленький Славик, испытывая новую рогатку, нечаянно высадил форточку в Гогином окне. Немедленно в нашем дворе появился Гогин папа и впереди него Гога.

Славик растворился за нашими спинами.

— Кто?— спрашивает папа и снимает пенсне. Мы молчим.

— Надо быть смелым и честным,— говорит Гога.— Славик, выходи.

Мальчуган понуро вышел.

— Только к маме не ходите,— шепчет Славик,— я достану вам стекло.

— Где твоя рогатка?— наступает Гогин папа. Славик жмется, разводит руками.

— Я спрашиваю, где рогатка? Славик голову в плечи, молчит.

— Я тебя в милицию сдам, родителей засужу,— гремит сверху Гогин папа.

Славик вытаскивает из-за пазухи рогатку.

— Та-а-ак,— брезгливо берет рогатку Гогин папа и начинает ее ломать. Хрупнула рогатулька, потом резинка растянулась вовсю, а не рвется. Гогин папа даже покраснел от натуги. И вдруг хлоп! Гогин папа словно обжегся, сразу пальцы в рот, пританцовывает:

— Засужу, стервецы.

Боязливо подул на пальцы и, не оборачиваясь, заспешил к воротам.

— Все-таки ты гадина,— косится Лидочка на Гогу.

— Ну, это ты зря,— вмешивается Лариска,— Гога поступил правильно.

— Я поступил, как советский человек,— говорит Гога и уходит вслед за своим папой.

Мы усаживаемся на нашу скамейку и молчим. Просто нам нечего сказать. Оглушил нас Гога словами «советский человек». А мы, значит, не советские, мы поступили плохо, что не хотели выдавать Славика.

— Все равно он гадина,— шумно вздыхает Лидочка.

— Конечно,— подтверждает Женька,— вдвойне гадина. Какая-то несчастная форточка — и «советский человек». Вот сравнил!

— А по-моему, советский человек должен быть честным во всем,— горячится Лариска,— да, да, во всем: и в большом и в малом. Гога знает, что говорит.

Мы опять молчим. Уж очень как-то все сложно. Конечно, Гога много знает. У него даже появился свой личный биограф — граф де Стась. Ходит за Гогой с блокнотом и записывает для потомства все мудрые Гогины изречения. Гога знает даже больше Левы, пусть Гога всегда бывает прав, но все-таки мы советские люди. Хоть что хотите делайте, а мы все равно — советские.

Я замечаю, что Гога всегда бывает прав, не тогда, когда это нужно. Часто лезет он не вовремя со своей правотой.

Как-то мы пришли всем классом в Музей Революции…

Мы долго стоим у картины «Штурм Зимнего дворца». Вот рядом с броневиком бегут с винтовками наперевес солдаты в серых шинелях, рабочие в куртках и, конечно, матросы, опоясанные пулеметными лентами. Мощное «ура!» несется над площадью. Грозовые облака прорезают лучи прожекторов. Кажется, вот сейчас невидимый на полотне художника крейсер «Аврора» цепко нащупал дулом орудия эти светящиеся окна дворца и гневно в них плюнул металлом.

Мне представилось, что и мы, мальчишки, здесь, вместе с наступающими отрядами Красной гвардии. Мы ползаем среди убитых и, как парижский мальчишка Гаврош, вынимаем из подсумков патроны, передаем их тем, кто штурмует Зимний дворец.

Я говорю об этом ребятам. Все задумчиво молчат, и только один Гога морщится:

— А какие там еще убитые? За весь штурм Зимнего только и было, что один убитый и двое раненых. Это историческая правда. Не штурм, а веселенькая прогулка.

Мне не хочется этой исторической правды. Сейчас на полотне картины как будто вдруг остановился и поехал в обратную сторону броневик, стихло «ура!», матросы и солдаты вдруг встали, повернулись и спокойно разошлись по своим казармам. На крейсере «Аврора» затянули чехлом грозное орудие, медленно гаснут лучи боевых прожекторов.

— Врешь ты все,— вяло говорю я Гоге.

— Историческая правда,— повторяет он.— Мне отец говорил.

Ребята сочувственно смотрят на меня, и только Лариска откровенно любуется Гогой, насмешливо кивает в мою сторону:

— Смотрите-ка, а он и не знал…

Нам известно, что Гогин папа — адвокат. Что это такое — мы понимаем очень смутно. Мишка говорит, что адвокат — это советчик. Мишкина мать, да и сам летчик часто ходили к нему на квартиру за какими-то советами. Мы с Женькой думаем, что адвокат — это защитник, а Славик убежден, что адвокат — это тот, кто говорит неправду и судит людей.

Однажды в нашем дворе появился настоящий футбольный мяч. С камерой, с покрышкой и шнурочком. Это летчик подарил нашему Мишке. (До сих пор мы играли в футбол самодельным тряпичным мячом.)

Мы все по очереди принялись его надувать. Даже Лариска с Лидочкой тужились, краснели, но мяч все-таки был вялым, дряблым. Позвали Бахилю. Он расставил ноги, надулся, посинел, и вот уже весь Бахилин воздух мы туго перевязали бечевкой. Мяч стал гулким, твердым.

Он лежит посередине двора и даже через ботинки дразнит, щекочет нам ноги.

— Ну-ка я,— говорит Гога. Прищур на мяч, прищур в сторону Лариски, Гога разбегается, бьет. Мяч в воздухе.

— Ура!

— Ха-ха!

— Банзай!

А Славику так и не удалось заключить наши восторги.

С отчаянным звоном посыпались стекла лестничной клетки Женькиного дома. В воротах мелькнула и скрылась Гогина рубашка. Следом метнулись все мы. Отдышались на Бородинском мосту. Гога просит нас никому ничего не говорить.

— Но ведь ты же советский человек,— строго исподлобья смотрит Лидочка и кивает на Славика.— А как же он?

Гога подумал, поморщился: