— Так долго не держите, давайте ему остывать,— посоветовал летчик.— Может пленка вспыхнуть.

— Я же говорила,— ожила в углу тетя Дуся.— Еще подпалят дом. Надо участкового позвать.

Мишкин отец ее успокоил, сказал, что все будет в порядке, уходя, шепнул нам:

— Почаще выключайте, побольше сделайте вентиляцию.

День и еще день мы смотрели, как здороваются и знакомятся Чапаев с Фурмановым. Пора бы уж и подружиться командиру дивизии со своим комиссаром, пора бы уж и воевать вместе, а они все стоят и стоят на мосту.

— Хоть бы уж воевать начали,— ноет Славик.— Я люблю войну…

— А когда у нас война будет?— спрашивает Мишка.

— Когда-нибудь обязательно будет?— обнадеживает Женька.— Повоюем.

— Скорее бы,— вздыхает Славик.

— Глупые вы,— говорит Лидочка.

…Как давно это было. Но оно же было! О том и дождь нашептывает…

Совсем близко сильный всплеск. Кто-то из бойцов пытается подняться выше, срывается и опять затвердевает по пояс в воде.

Ливень закутывает соседей водяными пеленками. У нас с Григорием Ивановичем и Женькой такая пеленка одна на троих: стоим, прижавшись друг к другу, оглядываемся в ту сторону, откуда должно же когда-нибудь проступить солнце.

Кажется, у меня только макушка сухая: она под каской. Сюда спрятал комсомольский билет, письма.

— Может, вылезем?— это трясется Пончик.

— Я тебе вылезу,— глухо грозит пограничник и прикладывается к своей фляжке.

— На-ка, глотни,— протягивает он Пончику фляжку.

— Наблюдать за противником!— выпрямился Григорий Иванович.

Мы наблюдаем. На стволе винтовки мушка, дождик и, должно быть, невидимый противник.

Моя рука столкнулась с чьей-то холодной рукой: каждый к себе гранату тянет.

— Ты?

— Ну, я,— говорит Женька и отпускает гранату. Кто-то серый, расплывчатый пытается вылезти из окопа.

Его тянут назад, он отбивается и вдруг трассирующая коса прошла над головами: серый тяжело плюхается вниз. Слышится какая-то возня, а потом все стихло.

— Ну, вот один довылезался,— тихо говорит пограничник.— Не рыпаться!— вдруг страшно заорал он на нас.

Мы не рыпаемся.

Кажется, впереди задвигались темные силуэты. Они падают, вновь поднимаются, все ближе и ближе к нам. Кто-то дико подает команду:

— По противнику огонь!

От первого залпа мы оглохли. Уж очень близко винтовка соседей. Ничего не слышно, посылаем пулю за пулей. Силуэты пропали.

— Отогнали,— нервно смеется Григорий Иванович,— продолжать наблюдение!

Вода поднимается выше пояса. Пончик вычерпывает ее каской. Хочет выплеснуть за окоп, но у него не поднимаются руки. Вода обратно льется к нам. Пограничник безнадежно говорит:

— Брось. Пустое это.

Пончик не слушает, черпает и черпает воду. Хороший парень этот Пончик. Женька часто про него говорит:

— Хоть и тюха, а я бы с ним пошел в разведку.

Я бы тоже пошел в разведку с Пончиком. Ему можно верить, хотя он многого боится и очень неуклюжий. Я видел, как он стреляет из своей винтовки. Окопается лежа, рядом под рукой индивидуальный санитарный пакет положит и патроны. Целится долго, долго, а потом, закрыв глаза, нажимает спуск. Выстрельнет, на нас оглянется, сам себе подмигнет и опять долго целится.

Уже дана команда отползать на новые рубежи, а Пончик все стреляет и стреляет.

— Пончик, ползи!— кричим мы. Он все патроны по-хозяйски разыщет в траве, перевязочный пакет в зубы и только потом задом отползает.

Мы знаем, что Пончик обманул всех в райкоме комсомола, заявив, будто ему восемнадцать лет, а в самом деле Пончику только что исполнилось семнадцать. Уже на передовой Григорий Иванович узнал об этом и сердито предложил ему написать рапорт, честно рассказать о своем обмане, и тогда его, Пончика, отзовут домой.

Паренек смотрел на всех большими обиженными глазами, с надеждой заглядывал к нам с Женькой под каски: мол, поддержите, хлопцы, как же так — вы здесь, а я в тыл. Женька хмуро порылся в противогазной сумке, вытащил лист бумаги, неумолимо протянул Пончику:

— Вон садись на пенек и пиши.

Пончик лист в руках вертит, вот-вот расплачется.

— Пиши, пиши,— говорим мы.— В тыл, к маме поедешь. Он угрюмо отошел, примостился на пеньке.

Мы понуро молчим. Пончик пишет очень долго. Я уже успел продумать, как с уходом Пончика скорее перехватить его трехлинейную винтовку. Моя полуавтоматическая десятизарядная хоть и красивая, а стреляет плохо. Все время прикрываю затвор носовым платком, а все равно песчинки попадают, и тогда нужный автомат не срабатывает, хоть плачь. Для парадов, что ли, их наделали.

А Пончик с кем-то успел обменяться винтовками, и теперь его старая трехлинейка безотказно оглушает нас в цепи, когда мы, чертыхаясь, возимся с нашими онемевшими полуавтоматическими. А если и у Пончика вдруг заглохнет, он сапогом по затвору вдарит, и опять за весь взвод старается его верная русская трехлинейка.

Вот Пончик кончил писать, несет рапорт нам. Я любовно смотрю на его винтовку.

— Посмотри, так ли,— говорит он Женьке. Тот крутит листок и вдруг громко хохочет. Мы заглядываем через плечо и тоже смеемся: на листке нарисован замечательный, симпатичный кукиш.

— Пончик,— тормошим мы его,— ты мировой парень! Правда, винтовку твою жалко.

Сейчас под ливнем в окопе, мне думается, Пончик жалеет, что нарисовал кукиш. Уже был бы дома в теплой квартире. У него отец какой-то известный профессор. Наверное, квартира как у Гоги, не то что мой подвал.

Немцы снова пускают ракеты.

— Нервничают,— стучит зубами Женька.— Нас б-б-боятся.

— Наблюдать за противником!— это опять тревожится Григорий Иванович. Ему хорошо. Он высокий. Ему вода всего по пояс, а мы уже стоим чуть ли не по грудь.

Я не знаю, есть ли у меня ноги. А что, если сейчас пойдут немцы? Стрелять мы еще сможем, хотя у нас от холода дрожат руки, плечи: какой уж тут прицельный огонь. А если команда «В контратаку!»? Как же мы вылезем? Куда-то делись ноги. Были, а вот теперь нет.

— Инвалидам на деревянных ногах хорошо,— тихо смеется Григорий Иванович,— им дождь нипочем.

Мы молчим.

— В Африке воевать хуже,— продолжает политрук,— жарища и ни капли воды.

Мы молчим

— Алеша, что примолк?— дышит теплом в мое ухо Григорий Иванович.

— Думаю…

— О чем?

— О квартире.

— Что так?

— Сухо… тепло там.