уснул.

Утро выдалось солнечное и счастливое, как в детстве. Чичигин открыл глаза и засмеялся от забытого ощущения беспричинной радости и уверенности в том, что день будет долгим и безмятежным.

И день действительно оказался таким.

Прежде всего, на работе перед Чичигиным извинились. О вчерашнем инциденте очень сожалели. Было бы крайне жаль, сказали Чичигину, если бы этот досадный случай каким-либо образом нежелательно отразился на работе, породил ненужные кривотолки и т. д… Чичигин простил. Его похлопали по плечу и сказали, что он умница, на него вся надежда. Чичигин стерпел. Тогда сообщили, что квартальная премия, сверх ожиданий, будет куда солиднее. Чичигин выразил радость — всем лицом, руками и отчасти фигурой…

В отделе известие о большой квартальной встретили с энтузиазмом. К обеду удалось закончить задание, над которым Чичигин бился всю неделю. Даже пообедать сумели без обычной очереди и толкотни. День, словом, вышел на редкость. А когда в конце работы выдали долгожданную премию, коллектив решил отметить такое событие культпоходом в кино.

После неизбежных смешков, путаницы и комментариев, кто с кем сидит, распределились по местам. Зажегся экран, и Чичигин увидел знакомый дом-муравейник. Взад-вперед заходили персонажи — такие же неторопливые и скучающие, как вчера.

Чичигин смотрел на экран и понемногу стал замечать многое, что упустил накануне, увлеченный переживаниями. Во-первых, неприятно поразило толстое лицо главного героя. Для своей неудавшейся судьбы он выглядел явно слишком упитанным. Герой скучал, жаловался па жизнь, но при всем том не забывал плотно обедать, со вкусом курить, привлекать внимание женщин ироничными шуточками…

Кстати, ирония была разлита по всей картине. Чувствовалась рука режиссера — дерзкого, остроумного, зло-насмешливого человека.

Персонажи ничего не делали — и страдали. Они задыхались от скуки, портили и путали друг другу жизнь, страдали еще больше — и все равно ничегошеньки не делали. Режиссер издевался над ними, и Чичигин понимал режиссера.

Временами ирония переходила в открытую насмешку. Когда на экране появилась глупейшая физиономия генерала, самозабвенно изображавшего влюбленного изюбра. Чичигин прыснул. Покатились со смеху и все отдельские. А когда героя-страдальца застукали с чужой женой на берегу реки, оживление стало всеобщим. Посыпались замечания, шутливые намеки, подковырки. Чичигину со смешком напомнили об одной бывшей сотруднице, причем довольно чувствительно ткнули локотком в бок. Чичигин ответил па это улыбочкой типа: «знаю, да не скажу», отчего хихиканье усилилось…

Режиссер не жалел красок. Кому-то во время чтения подожгли газету. Болван слуга раз за разом ронял в пруд вытащенный было стул. Дело дошло до поездки верхом на свинье. Самое смешное, от всей этой кутерьмы атмосфера в доме-муравейнике ничуть не менялась. Персонажи по-прежнему слонялись из комнаты в комнату и страдали вовсю. Чичигин открывал для себя все новые детали и обращал на них внимание сослуживцев.

Мешал смотреть какой-то впередисидящий гражданин с оттопыренными ушами — все время ерзал, раскачивался, менял позу… Чичигин молча указал пальцем на торчащие уши гражданина, и коллектив затрясся в беззвучном хохоте.

Кульминация наступила, когда главный герой, совершенно ошалев от безделья, выскочил из дому и нелепо шлепнулся в речку. Глинистая речушка настолько обмелела, что на середине вода едва достигала колеи. Тем не менее, герой сумел вымазаться с головы до ног и теперь жалко ревел, стоя на мелководье. С его бороды текло и капало, как с мочалки.

Чичигин отчаянно хохотал, наслаждаясь талантливо сделанной потешной сценой, как вдруг ушастый гражданин подскочил на месте, обернулся и что-то тоненько прокричал.

— Не слышу! — крикнул Чичигин сквозь хохот. — Да сядьте, не мешайте!

И тут он с удивлением заметил на лице гражданина слезы.

— Вы можете замолчать? — прокричал гражданин. — Что вы за нелюди? Не смейте!..

В Чичигине разом будто что-то выключили. Он растерянно улыбнулся и развел руками. По берету реки побежали жители разбуженного муравейника. Зрители вставали, зажегся свет, все кончилось.

На выходе Чичигин запутался в толпе и отстал от своих. Он заворачивал за угол, когда его заметили и закричали вслед, что надо проводить дам.

Чичигин не оглянулся. Почему-то ему все время представлялось, как утром он выражал радость по поводу усиленной квартальной — всем лицом, руками и даже отчасти фигурой. Эта картинка вертелась и вертелась в уме, словно дубль за дублем неотступно снимали какую-то важную сиену, а она не получалась, выходила фальшивой и наигранной.

Чичигин шел домой и чувствовал себя так, будто обокрал кого-то.

Кромешная тьма. Колкий осенний дождь. Далекий шум, гул, частый ритмичный перестук. Это приближается поезд. Он все ближе, он уже рядом. Вот он мчится, колотя колесами, пассажирский поезд № 1003.

Черны окна. Спят, спят пассажиры, дрыхнут, мерно и согласно кивая головами, — смотрят беспокойные железнодорожные сны.

Темное тесное купе. Окно двойное, толстое, закупоренное наглухо. Стучат, стучат колеса! Глубокая ночь, покой. И происходит такой разговор…

— Послушайте! Есть тут кто-нибудь? Храпят… Товарищ! Товарищ! Да проснитесь вы! Ч-черт, головой стукнулся…

— А? Как? Вам кого? Кто тут?

— Извините великодушно, маленькое дельце… Я здесь, в ногах у вас. Чуть повыше, на третьей полке…

— На багажной, что ли?

— Да-да, на багажной…

— Чего не спится на багажной? Спать надо, полуночник!

— Еще раз простите, у меня к вам дельце есть. У меня, видите ли, часы остановились. Время не подскажете? Уж вы извините…

— По пустякам людей тревожите! Полтретьего время. Угомонились? Спите давайте.

— Полтретьего? Это сколько же нам еще ехать?

— Сколько надо, столько и есть. К рассвету доберемся. Еще часика четыре лету. Если грозы не будет. Спите.

Долгое молчание. Потом на багажной не выдерживают.

— Простите, еще раз потревожу вас… Кажется, вы сказали — лету? Я правильно понял?

— О господи, опять он за ногу… Ну, сказал, ну, лёту, чего всполошились? Давайте на боковую. И не дергайте меня за носок!

— Да уж, носки у вас, прямо скажем…

— Вот и не касайтесь. Какие положено, такие и носки. Вы, случайно, не текстильный институт кончали?

— Нет, не текстильный, почему это текстильный, с чего вы взяли, вовсе нет, ничего подобного… Значит, лёту?

— Лёту, лёту… Летим — вот и лёту. Ехали бы — стало быть, езды. Шли — ходу. Могли бы и потолковее быть. Вы не текстильный, случаем… А, да, спрашивал уже. Спим!

И опять долгая-предолгая пауза. На третьей полке что-то бормочут, переживают.

— Послушайте, я так не могу! Объяснитесь! Вы утверждаете, что мы летим на самолете. Так или нет?

— По-новой он меня за ногу… Не цепляйтесь, кому сказано! Разгулялся, артист… На самолете, на