В деревне Бякино был совхоз. Много-много лет специализировался он на ананасах, которые тут не росли. Бякинцы очень гордились, что у них самая большая плантация в мире, но жили впроголодь.

Однажды в совхозе прошло собрание, и ананасы были признаны волюнтаризмом. Бякинцы единодушно поддержали и одобрили, но продолжали сеять ананасы, потому что сверху был спущен план.

Плана совхоз не давал, так как на самой большой плантации вырастали самые маленькие в мире ананасы. Представитель Гвинеи, приглашенный посмотреть на достижения, все время просил на память хотя бы один плод. Он говорил, что в Гвинее все будут просто счастливы. Но плод ему не дали, потому что не желали очернительства и клеветы зарубежных радиоголосов.

Держать кур сначала опять разрешили, а потом опять запретили. Поэтому бякинцы питались одними трудоднями, то есть чем бог пошлет.

Тогда провели собрание, на котором было предложено ввести новые формы труда. Бякинцы единодушно поддержали, одобрили и ввели.

Там, где трудилось сорок человек, стало работать двадцать. Культура производства ужасно возросла, но ананасов пока не было. Тогда ту же работу стали делать вдесятером. Дисциплина укрепилась до невозможности, но ананасы не росли.

Тогда провели собрание по вскрытию резервов. Бякинцы поддержали, заявили со всей ответственностью и стали работать вчетвером. Потом вдвоем. В конце концов в совхозе остался один человек. Однако осенью ему не заплатили денег, со всей ответственностью заявив, что один человек столько зарабатывать не в состоянии. Он обиделся, доел кур и уехал в город — к тем тридцати девяти, что уехали раньше.

Так как ананасов все еще не было, решили провести собрание по интенсивной технологии. Но тут заметили, что поддерживать и одобрять некому, и раздали плантацию горожанам дачникам. Те немедленно занялись выращиванием картофеля несовременными ручными методами.

Последний бякинец стал писателем-деревенщиком, живет, естественно, в городе и часто публикует в центральной печати горькие статьи с призывом возродить былую славу забытого Бякина. На подоконнике своей городской квартиры он выращивает ананасы в больших кадках. Там они тоже не растут.

С первых же кадров Чичигин понял: фильм грустный.

Герои картины не спеша ходили из комнаты в комнату, беседовали, курили, думали… Текла размеренная, канительная жизнь, словно в замедленно снятом муравейнике.

Такой темп как нельзя лучше подходил настроению Чичигина. День на работе выдался нехороший — путаный, сумбурный, с разборками и беготней. Кто-то из технологов поднаврал в документации, Чичигина ловко «подставили», сунули под горячую руку, и он получил втык разом за всех и за все — что было, чего не было и авансом на будущее. Теперь ему хотелось выбросить все это из головы и рассеяться.

Он следил за неспешными перемещениями персонажей, разговорами ни о чем — успокаивался, отходил, смягчался.

Фильм понемногу стал увлекать. Самое интересное, главный герой оказался похож на самого Чичигина. Симпатичный неудачник, он бросил университет и теперь прозябал в глуши, женатый к тому же на доброй дуре с виноватым лицом…

Постепенно возникло сочувствие и к другим персонажам — сельскому доктору, задерганному нарывами и поносами, старичку с бакенбардами, безнадежно влюбленному в хозяйку дома, да и к самой хозяйке тоже.

Действие разворачивалось, подчиняясь завораживающей внутренней мелодии. Все пронзительнее и беззащитнее становились интонации, жесты, взгляды… Росло напряжение, и путался, путался клубок человеческих отношений. Приближалась кульминация. Она подступала все ближе, люди метались по экрану, ища, куда спрятаться, и Чичигин метался вместе с ними. Он уже не противился ощущению предстоящей грозы и слез, они подступали, и он торопил их приближение. И когда началось — грянул взрыв на экране — Чичигин, не стесняясь, заплакал.

Неудачник герой понял, что не успел сделать ничего, ни крохи, ни капли из того, к чему готовился всю жизнь. Ничего уже не будет. Остался только этот медленный дом-муравейник, виноватая жена и скука, и дождь… И Чичигин тоже понял все это с пугающей ясностью. Неудачник, словно пытаясь что-то спасти, побежал через дом, сквозь коридоры и комнаты — вперед, на свободу, к реке! Он упал в эту реку, и Чичигин упал вместе с ним. Когда жена гладила неудачника по мокрому лицу, твердя слова жалости и любви, Чичигин стоял рядом, и вода тоже стекала по его щекам вперемешку со слезами. Вся глупость и суета прошедшего дня растворились и пропали. Осталось счастье — видеть искусство, ощущать радость от прикосновения к нему…

Сзади опять захохотали. Этот наглый, бесцеремонный смех и раньше коробил Чичигина, но сейчас звучал особенно грубо и резко. Смеялась компания, начавшая веселиться буквально с первых сцеп картины.

Чичигин обернулся и крикнул:

— Прекратите! Что вы за люди такие? Перестаньте!

Но компания продолжала хохотать, глядя на экран, — взвизгивала, тыкала пальцем, гнула и кисла со смеху.

Чичигин сжал кулаки и отвернулся. По берегу реки бежали растревоженные жители муравейника. Фильм заканчивался. Зрители вставали, не дожидаясь последних кадров; зажегся свет, и вместе со всеми вышел на улицу потухший Чичигин. Дома, не говоря ни слова жене, он улегся в постель и сразу же