- Ну да, только теперь, когда он - император, в мире не останется ни одного живого быка! - Думаю, я положил начало анекдотам, которые впоследствии сочинялись повсеместно. За богатые жертвоприношения Юлиан даже получил прозвище Быкожог.
Но Проэресий, в отличие от нас с Макриной, был мрачен.
- Я знаю одно, - проговорил он. - Нас ждет беда.
- Какая беда? Ты любимый философ императора! - не поверила своим ушам Макрина. - Глупости! Это же просто счастье для всех учителей! Юлиан наверняка будет вторым Марком Аврелием - ну, Септимием Севером-то уж точно.
- Юлиан талантливее, чем Марк Аврелий, - ответил я вполне искренне. Мне кажется, философское наследие Марка Аврелия получило незаслуженно высокую оценку. Людям, а ученым в особенности, кажется абсолютно невероятным, что император в состоянии хотя бы подписать свое имя, и поэтому все, что бы ни выходило из-под его пера, заранее обречено на всеобщие восторги. Если бы авторами 'Размышлений' Марка Аврелия были ты или я, вряд ли бы их столь высоко оценили. Между тем они не идут ни в какое сравнение с твоими блестящими эссе.
Целый месяц мы пребывали в полном неведении относительно обстоятельств кончины Констанция и того, каким образом власть перешла в руки Юлиана. Ниже Юлиан излагает свою версию событий.
Насколько мне удалось выяснить, здоровье Констанция пошатнулось за несколько месяцев до его смерти. У него обострилось наследственное хроническое несварение желудка, которое в нашей семье обошло стороной одного меня (пока что!). Узнав о его смерти, я велел оставить нас с Оривасием одних и затем приказал явиться двум офицерам-гонцам, доставившим мне послание Священной консистории. Нет нужды говорить, о чем я спросил прежде всего:
- От чего он умер?
- От лихорадки, Август, - ответил Алигильд, старший из двух по чину; поэтому говорил преимущественно он.
- Были ли перед этим какие-нибудь знамения? - Это меня особенно интересовало. Уже месяц, как я получал множество таинственных предзнаменований, и мне хотелось в интересах истины выяснить, сопровождались ли добрые знамения мне недобрыми Констанцию.
- Множество, Август. Во время похода императора мучили кошмарные сны, от которых он просыпался среди ночи. Однажды Констанцию пригрезился призрак его отца, великого Константина. Он нес на руках дитя, крепкое красивое дитя. Констанций взял его и посадил к себе на колени.
- Неужели своим возвышением я обязан Константину? - удивленно спросил я Оривасия. Ибо было абсолютно ясно: дитя в вещем сне Констанция - это я.
- А потом мальчик схватил державу, которая была у Констанция в правой руке…
- Власть над миром, - пробормотал я.
- …и забросил ее куда-то за горизонт! - Алигильд замолчал.
- Нетрудно разгадать, что означает этот сон, - кивнул я. -А он понял?
- Да, Август. Вскоре мы приехали в Антиохию. Здесь государь пожаловался Евсевию, что он чувствует, что лишился чего-то очень важного, всегда находившегося при нем.
- Гений Рима оставил его, об этом свидетельствуют все знамения, - сказал я Оривасию. Как большинство людей, чей род деятельности связан с материальным миром, Оривасий ни во что не ставит предзнаменования и вещие сны, но мне думается, что услышанное потрясло даже его. 'От рождения каждого сопровождает дух', - вспомнил я Менандра и спросил о последних днях моего двоюродного брата.
- Почти все лето он в Антиохии собирал армию, чтобы… - Алигильд неловко замолчал.
- Чтобы разгромить меня, - любезно подсказал я. Я мог себе это позволить. Боги явно благоволили мне.
- Именно так, государь. Осенью, при самых дурных предзнаменованиях, Констанций выступил из Антиохии на север. В трех милях от городской черты, в предместье…
- Которое называется Гиппокефал, - напомнил о себе Теолаиф, второй гонец, - мы увидели справа от дороги обезглавленный труп, обращенный на запад. - От этих слов я невольно содрогнулся. Надеюсь, когда моя звезда закатится, боги избавят меня от подобных ужасных знамений.
- С той минуты, государь, император был уже не в себе. Мы поспешили в Таре, где он и заболел лихорадкой…
- Но он уже не мог остановиться, - с внезапным вдохновением подхватил Теолаиф. То, чему он был свидетелем, явно его потрясло: на примере сильных мира сего особенно заметно, как жестока бывает к нам судьба. - Я знаю, я ехал с ним рядом. Я говорил: 'Государь, остановитесь. Передохнем. Через несколько дней вы поправитесь'. Он обернулся ко мне. От лихорадки его лицо побагровело, а глаза остекленели. И тут он покачнулся в седле. Я поддержал его и почувствовал, что его рука горячая и сухая. 'Нет, - проговорил с трудом Констанций - видимо, во рту у него тоже пересохло. - Вперед. Вперед. Вперед'. - Три раза повторил он это слово. И мы двинулись дальше.
- Когда мы доехали до ключей Мобсукрены, государь уже бредил, - продолжал Алигильд. - Мы уложили его в постель. Ночью он пропотел. Утром ему, казалось, стало лучше, и он приказал выступать. Мы с неохотой повиновались. Но когда все уже было готово, он снова начал бредить. Констанций болел три дня; у него был жар, но иногда он приходил в сознание. Как раз во время одного из этих прояснений он составил завещание. Вот оно. - Алигильд протянул мне запечатанный пакет; я его не вскрыл.
- Каков он был в последние дни?
- Когда он был в сознании, он гневался.
- На меня?
- Нет, государь, он гневался на то, что ему приходится умирать в расцвете лет и оставлять молодую жену.
- Да, это тяжело, - тактично заметил я, как того требовал момент. Нужно иметь каменное сердце, чтобы не выразить сострадание умирающему, даже если это твой враг.
- Третьего ноября перед рассветом император, подобно своему отцу, попросил, чтобы его окрестили. Когда обряд совершился, он попытался сесть в постели и хотел что-то сказать, но задохнулся и умер. На сорок пятом году жизни, - добавил Алигильд, будто произнося надгробную речь.
- И на двадцать пятом году царствования, - заметил я в той же манере.
- Молись, Август, - вырвалось вдруг у Оривасия, - чтобы твое царствование оказалось столь же долгим.
Мы помолчали. Я попытался мысленно представить себе, как выглядел Констанций при жизни, и не смог. Когда умирает государственный деятель, в памяти остаются только его статуи, особенно если их так много. Я помню изваяния Констанция, но не его живое лицо, даже огромные темные глаза моего брата кажутся мне теперь пустыми овалами на ликах мраморных статуй.
- Где сейчас находится Евсевий, хранитель священной опочивальни?
- Он все еще в Мобсукрене. Двор ожидает твоих приказаний. - Голос Алигильд а впервые дрогнул. - Ты, Август, - законный наследник, - сказал он как-то неуверенно и указал на письмо, которое я держал в руке.
- В Священной консистории никто… не возражал?
- Нет, государь! - ответили в один голос Алигильд и Теолаиф. Я встал.
- Завтра вы оба возвратитесь в Мобсукрену. Членам Священной консистории объявите, что я жду их в Константинополе, и как можно скорее. Проследите, чтобы прах моего покойного брата был доставлен в столицу для погребения, а его вдове оказывались все почести, приличествующие ее сану. - Офицеры отдали честь и удалились.
Оставшись одни, мы с Оривасием вскрыли завещание Констанция. В отличие от большинства императорских посланий оно было кратким и по существу - сразу было видно, что его диктовал не адвокат.
- 'По моей смерти, - говорилось в нем, - цезарь Юлиан становится законным римским императором (даже на смертном одре Констанций не устоял перед искушением подпустить мне шпильку). Он сам увидит,