одеянии Луцилиан собственной персоной, связанный по рукам и ногам, подобно цыпленку. Он был смертельно напуган и трясся всем телом. Мне пришло на ум, что последний раз я видел его в роли тюремщика моего брата. Затем я ослабил его путы и помог подняться. Этот дружественный жест его немного приободрил. Луцилиан - крупный мужчина; по слухам, у него странные вкусы в пище - например, из мяса он годами ест одно свиное вымя.

- Мы рады видеть, что ты поспешил явиться по первому нашему зову, комит. - Тон был официальным, но достаточно дружественным.

- Если бы я только знал, цезарь… то есть Август… я бы сам выехал тебе навстречу.

- И предал бы меня смерти, как Галла?

- Я выполнял приказ, Август, но теперь я полностью на твоей стороне. Я всегда предпочитал тебя импе… тому, который в Антиохии.

- Мы принимаем твои заверения в верности вместе с твоей армией, городом Сирмием и иллирийской префектурой.

Он судорожно глотнул воздух, но поклонился:

- Да будет такова воля Августа. Все это у твоих ног. Я пришел в отличное расположение духа:

- Благодарю тебя, комит. - Луцилиан человек недальновидный, об этом свидетельствует тот факт, что я сумел застать его врасплох. Такие люди принимают все как должное и не строят козней.

- Присягай мне, - сказал я. Он присягнул и поцеловал пурпур, запачкав лицо дунайской глиной. - Я оставляю тебя комитом и беру к себе в армию.

Луцилиан на удивление быстро оправился:

- Прости меня, государь, но, забравшись внутрь чужой территории с такой небольшой армией, ты поступил неблагоразумно.

- Прибереги свои мудрые советы для Констанция, любезный мой Луцилиан. Я дал тебе руку, с тем чтобы приободрить, а без твоих советов как-нибудь обойдусь. - Я повернулся к Мамертину. - Передай армии мой приказ снимать лагерь. Мы идем в Сирмий.

- Сирмий - большой город. Он стоит как раз на границе Иллирии и Дакии - самого западного диоцеза Восточной Римской империи, и такое расположение делает его чрезвычайно удобным для столицы. Заняв его, я вступил на территорию, традиционно входившую во владение Августа Востока.

Я велел офицерам быть начеку. Хотя комендант города ехал рядом, я не ожидал, что Сирмий сдастся без малейшего сопротивления. Каково же было мое изумление, когда у городских ворот навстречу нам вышли толпы народа: мужчин, женщин и детей с гирляндами из цветов и ветвей, многочисленными крестами и статуями богов. Все они восторженно кричали: 'Слава императору!'

- Твоих рук дело? - спросил я у Луцилиана, стараясь их перекричать, но он покачал головой. Ему можно было верить: он слишком туп, чтобы лгать.

- Нет, Август. Не знаю, кто это устроил.

- Глас народа - глас Божий! - воскликнул Оривасий. - Плебеи всегда предчувствуют, кто победит.

Внезапно мне залепило глаза. Кто-то бросил в меня огромный букет цветов и попал прямо в лицо. Я поспешил отбросить его в сторону, но один кроваво-красный мак застрял в бороде. Женщины и мужчины целовали мои одежды, ноги, даже моего коня. Итак, война еще только разгоралась, а я уже входил в столицу Иллирии! Это был первый крупный город, покорившийся мне, - в два раза больше Кельна, Страсбурга или даже Трира. Это произошло третьего октября 361 года.

Войдя в город, я немедленно направился во дворец и с головой ушел в дела. Я принял городских сенаторов, ободрил их, и они присягнули мне, а затем их примеру последовал многочисленный городской гарнизон. На следующий день, чтобы развлечь горожан, я объявил о начале недельных состязаний колесниц - тягостная обязанность, которую побежденные возлагают на победителей. Меня очень обрадовала встреча с Невиттой: верный своему слову, он после победоносного марша через Рэцию прибыл в Сирмий. Итак, вся Западная Римская империя была у нас в руках. Я созвал военный совет, чтобы обсудить, что делать дальше. На нем высказывались предложения идти прямо на Константинополь, до которого осталось всего двести миль. Дагалаиф, в частности, считал, что раз Констанция в столице нет, мы сумеем взять ее без боя. Невитта высказал сомнения. Он опасался, что Констанций, вероятно, уже выступил из Антиохии в столицу. В таком случае нам пришлось бы иметь дело с самой многочисленной армией мира, а это было нам явно не по плечу. Я согласился с ним и решил зазимовать в Иллирии.

Невитте я поручил защиту ущелья Сукки - единственного узкого прохода в горах, отделяющих Фракию от Иллирии. Тот, кто удерживает это ущелье, может не опасаться внезапного нападения. Два легиона из гарнизона Сирмия я отправил в Аквилею, чтобы обезопасить себя от нападения с моря, а сам с главными силами отступил на пятьдесят миль к юго-востоку, в городок Ниш (кстати, там родился Константин) и встал на зимние квартиры.

В Нише я работал не покладая рук, диктовал целыми ночами. Я твердо решил как можно яснее изложить причины, побудившие меня порвать с Констанцием, дабы все поняли мою правоту. С этой целью я составил пространное послание римскому сенату и отдельно - сенатам Афин, Спарты и Коринфа. В них я разъяснил причины своих поступков и дальнейшие намерения. Всю вину за происшедшее я возлагал на Констанция. Обвинения, предъявленные ему мною, были тяжелы, но справедливы. Кроме того, я не внял предостережениям Оривасия и открыто объявил всем адресатам, что намерен восстановить веру в истинных богов. Я особо подчеркивал, что в личной жизни следую их примеру: как можно меньше требую для себя, чтобы иметь возможность совершать как можно больше благодеяний для других. Будучи оглашены, эти письма повсеместно произвели самое глубокое и благоприятное впечатление на слушателей.

В эту зиму я принял решение, как только установится попутный ветер, идти на Константинополь. С точки зрения стратегии мы занимали выгодную позицию. Невитта захватил единственный проход на Запад по суше, а заняв Аквилею, мы обезопасили себя от нападения через Северную Италию. Полагая себя неуязвимым, я был уверен, что Констанций не решится начать междоусобную войну и постарается уладить дело полюбовно. Но вскоре моим надеждам был нанесен жестокий удар. Посланные в Аквилею легионы тут же перешли на сторону Констанция. Порт оказался в его руках, и я стал уязвим с моря. Поскольку я не мог покинуть Ниша, а Невитта застрял в горах, вся моя надежда была теперь на Иовина, который двигался через Австрию на Ниш. Мое положение было в высшей степени ненадежным, и я послал ему отчаянное письмо, в котором требовал немедленно прикрыть Аквилею: Констанций в любой момент мог высадить там армию и отрезать меня от Галлии и Италии. Я был в полном отчаянии. Мне казалось, что боги оставили меня, но я ошибался. В последний момент они вмешались в ход событий.

В ночь на 20 ноября я засиделся за работой допоздна. Светильники, заправленные дешевым маслом, немилосердно коптили. За длинным столом, заваленным грудами пергамента, сидели три секретаря для ночной работы. Я за отдельным столом писал письмо дяде Юлиану, в котором пытался убедить его, а заодно и себя, что победа неизбежна. Только я закончил письмо одним из своих постскриптумов - они у меня всегда такие неразборчивые, что даже друзьям не под силу бывает их прочесть, - как вдруг послышались быстро приближающиеся шаги. Вопреки принятому церемониалу, дверь распахнулась без всякого доклада. Мы все вскочили на ноги - никто не гарантирован от подосланных убийц, но на пороге стоял запыхавшийся Оривасий. В руке он держал письмо.

- Свершилось! - выдохнул он, и вдруг произошло то, чего он ранее никогда не делал. Он упал предо мной на колени. - Это тебе… Август.