защищающему отношению с моей стороны, в отличие от характерного сыновнего к нему отношения многих аналитиков. Он говорил с абсолютно ясной дикцией — черта, высоко ценимая благодарным иностранцем, — дружеским тоном, более приятным, когда он говорил тихо, чем в те редкие моменты, когда он повышал голос. Он умело устранял мое неправильное английское произношение немецких слов.

Вполне естественно, что у Фрейда появилось много новых швейцарских приверженцев, первых иностранцев, и, между прочим, первых приверженцев-неевреев. После столь долгих лет третирования, насмешек и оскорблений нужен был чрезмерно философский характер, чтобы не радоваться тому, что хорошо известные университетские преподаватели из знаменитой зарубежной психиатрической клиники проявили искреннюю поддержку его работ. Однако за спокойной внешностью Фрейда скрывался тлеющий огонь, и его, возможно, чрезмерный восторг был неприятен для венских ученых, которые, в конце концов, первыми сплотились вокруг Фрейда, когда он стоял в одиночестве. Их ревность неизбежно сосредоточилась на Юнге, о котором Фрейд высказывался с особым восторгом. Это усиливалось их еврейским подозрением в отношении неевреев в целом, постоянным ожиданием проявлений антисемитизма. Фрейд сам, до некоторой степени, разделял это ожидание, но на данное время оно было убаюкано удовольствием от того, что он наконец-то признан внешним миром. Венцы даже в тот ранний период предсказывали, что Юнг недолго будет оставаться в психоаналитическом лагере. Имели ли они в то время какое-либо основание для такой точки зрения — это другой вопрос, но у немцев есть хорошая поговорка: «Der Hass sieht scharf» (у ненависти острый глаз).

На небольшом собрании после зачтения работ было принято решение издавать журнал, первый, посвященный психоанализу; количество таких журналов продолжало возрастать до второй мировой войны, но до сих пор существуют девять таких журналов, не говоря уже о многих сопутствующих им изданиях. Этим первым журналом стал «Jahrbuch Jlir psychoanalytische und psychopathologische Forschungen»[111], который прекратил свое существование в начале первой мировой войны. Он издавался Блейлером и Фрейдом и редактировался Юнгом. Венцы были оскорблены тем, что их игнорируют при выпуске этого журнала, и особенно потому, что с ними даже не проконсультировались на этот счет; этот вопрос ранее обсуждался со швейцарцами, кроме которых присутствовали лишь Абрахам, Брилл, Ференци и я. Негодование венцев росло и нашло свое открытое выражение два года спустя в Нюрнберге.

Журнал, к которому он будет иметь свободный доступ для своих публикаций, значил очень многое для Фрейда. Это придавало ему большую независимость. Теперь он мог себе позволить насмехаться над своими оппонентами. Несколько месяцев спустя он писал Юнгу:

После конгресса Брилл и я приехали в Вену, где пользовались любезным гостеприимством семьи Фрейда, а затем поехали в Будапешт навестить Ференци.

Именно в этот раз Брилл попросил у Фрейда права на перевод его трудов, которые Фрейд с охотой, но довольно необдуманно, ему предоставил. Этому вопросу предстояло стать источником нескончаемых личных и даже юридических затруднений в будущем. Я же испытал значительное облегчение, так как планы собственной работы, в которую я уже был вовлечен, поглощали мое внимание, и я по опыту знал, каким крадущим время занятием может стать перевод. Фрейд сам был очень талантливым и быстрым переводчиком, но он переводил очень вольно, и мне кажется, что он не совсем понимал, какая предстояла глубинная и трудная задача — аккуратно перевести и подготовить к печати (!) его собственные труды. Явно несовершенные знания Брилла как в английском, так и в немецком вскоре возбудили во мне дурные предчувствия, поэтому я предложил ему прочитать весь перевод и представить на его рассмотрение все замечания, которые у меня возникнут; мое имя он не обязан был упоминать. В конце концов, английский являлся моим родным языком, тогда как Брилл обучался ему в неблагоприятных условиях в начале своего пребывания в Нью-Йорке. Но он отверг мое предложение, вероятно, расценив это как неверие в его лингвистические способности; он обладал некоторым знанием полудюжины языков и в свои ранние годы зарабатывал на жизнь, давая уроки. Мне нет никакой надобности поносить переводы Брилла, другие делали это достаточно обильно. Когда, пару лет спустя, я заметил Фрейду, что довольно жалко, что его работа не была представлена англоязычному читателю в более заслуживающей того форме, он ответил: «Я скорее предпочту иметь хорошего друга, чем хорошего переводчика», а затем начал обвинять меня в ревности к Бриллу. У меня не было никакой нужды в подобной ревности, но изменить мнение Фрейда на что-либо всегда было нелегко, и я больше не говорил с ним на эту тему. Потребовались годы протестов, приходящих из-за рубежа, прежде чем он признал правоту моего замечания.

Может быть, Бриллу недоставало внешнего лоска в его молодые годы, однако у него было золотое сердце. С самого начала я чувствовал, что мы хорошо будем ладить в той общей работе, которую нам предстояло выполнять в Америке, и у меня никогда не было более преданного друга, каким неизменно оказывался он.

В начале 1909 года Фрейд завел еще одну дружбу, совсем другого рода, безоблачно продолжавшуюся до конца его жизни, — дружбу со священником цюрихского прихода Оскаром Пфистером, с которым он позднее завязал обширную переписку. Фрейд очень хорошо относился к Пфистеру. Он восхищался его высокими этическими нормами, его неисчерпаемым альтруизмом и оптимизмом относительно человеческой природы. Вероятно, Фрейда забавляла также мысль о том, что он может находиться в безгранично дружеских отношениях с протестантским священником, к которому мог адресовать письма как к «дорогому служителю Бога» и на чье терпение по отношению к «нераскаявшемуся еретику» — каковым он себя считал — он всегда мог рассчитывать. Пфистер, со своей стороны, ощущал безграничное восхищение и благодарность по отношению к человеку, который, по его мнению, является истинным христианином. Единственной уступкой, какую Фрейд мог сделать в ответ на этот мягкий упрек, было его замечание, что его друг Кристиан фон Эренфельс из Праги, который только что написал книгу по сексуальной этике, окрестил себя и Фрейда как «сексуальных протестантов».

Итоги конгресса в Зальцбурге в основном были весьма позитивными, однако один момент оказался крайне неприятным. Речь идет о стычке между Абрахамом и Юнгом, которая обнаружила их личную несовместимость, особенно со стороны Абрахама. Фактическим поводом для их вражды явилось то, что Фрейд в личных беседах с Абрахамом и Юнгом выразил свое мнение, что dementia ргаесох отличается от любого другого невроза просто тем, что имеет намного более раннюю точку фиксации, точку, которая в то время называлась просто «аутоэротизмом», регрессия к которой происходит в процессе болезни. Это было заключение, которого Фрейд достиг примерно девять лет тому назад. Они оба зачитали свои работы по dementia ргаесох на конгрессе, но если Абрахам полностью воспользовался мыслями Фрейда и даже пришел к заключению, что так называемое «слабоумие» в этом заболевании обусловливалось не каким-либо разрушением интеллектуальных способностей, а массивной блокировкой эмоциональных процессов, то Юнг просто повторил свое мнение, что эта болезнь является органическим поражением мозга, вызываемым гипотетическим «психотоксином».

Это был один из тех бессмысленных мелких споров относительно приоритета, которые столь часто омрачали научный прогресс, начиная от спора Ньютона с Лейбницем и далее. Возник он из-за того, что Абрахам не упомянул и не похвалил каким-либо образом Блейлера и Юнга в своей работе, зачитанной на конгрессе, за их психологические исследования dementia ргаесох, что Юнг в то время дурно истолковал. Единственным интересующим нас в этом споре моментом является то, что он проливает свет на отношение Фрейда к подобным проблемам и к задействованным в них лицам. Лучше всего это можно увидеть из писем Фрейда и Абрахама.