революция! — Увидев Митю, закричал: — А-а, проснулся, подпольщик! Ну-ка, пойдем в люди.

И они вышли на гудящие, шумные улицы. На прохожих пестрели красные банты, незнакомые люди обнимались и целовались, мелькали бледные, испуганные лица обывателей, а инвалиды в солдатских шинелях, размахивая пустыми рукавами или потрясая костылями, кричали: «Кончай войну!»

Митя остановился, растерянный, счастливый, оглядывая разбуженный городок.

— Шура, а делать-то теперь что?

Александр был собран, серые глаза его блестели.

— Ну, браток, только теперь все начинается. Пойдем в Брянск разоружать жандармерию. Собирай свою армию. Живо!

Митя собрал друзей, знакомых, всех, кого успел отыскать.

Было часов десять утра 3 марта 1917 года, когда отряд под командованием Александра Медведева двинулся от Каменного училища к Брянску. На весь отряд было семь винтовок и несколько пистолетов.

В городе то тут, то там сухо щелкали выстрелы. Ветер ворошил под ногами клочки исписанной гербовой бумаги, пепел, перемешивал с мартовской грязью. Из окон двухэтажного каменного дома вырывалось ярко-оранжевое пламя — горело уездное отделение охранки.

Когда отряд остановился перед горящим зданием, на пороге, в дыму, показался человек с кипами папок в обеих руках. Будто гримаса боли прыгала по его лицу, дергая то щеку, то бровь, то губу. В клубах дыма, скачущих тенях и отблесках казалось, что человек то приседает, то подпрыгивает. И крик его, испуганный и хриплый, поразил Митю каким-то животным ужасом:

— Сожгли-и!.. Спалили-и!..

Но когда человек подошел к ним, Митя увидел, что он смеется, прямо-таки трясется от хохота, и узнал Никифорова.

— Какие-то дураки подожгли. Вот все, что спас. Пригодится... Остальное, кажется, все сгорело. А жандармы засели в доме ротмистра. Тут рядом... Пошли туда, товарищи!

Оставив нескольких человек у горящего здания, быстрым шагом пошли дальше.

Митю била дрожь первого боевого волнения. Он выглядывал из-за тротуарной тумбы, впиваясь глазами в черные проемы окон, где засел враг. Оттуда короткими очередями ударял пулемет. Вдруг лежавший рядом с ним Никифоров встал во весь рост и твердо пошел к дому.

— Отчаянный, черт! — сказал кто-то с восхищением.

Тотчас прекратилась стрельба и с чердака на палке свесилась белая рваная тряпка.

Митя не утерпел, бросился за ним. Никифоров уверенно поднимался по лестнице, держась прямо, с бесстрастным лицом. И тут наконец увидел Митя вблизи врага, того, кто вселял страх в души обывателей Бежицы, кто все знал и все мог, кто еще вчера мог сделать с Митей что угодно.

С чердака по лестнице, держась за перила, медленно, расслабленно спускался рыхлый человек с белым, как маска, бабьим лицом. Нижняя челюсть у него отвисла и тряслась. Редкие волосы прилипли ко лбу. Жаврида был без кителя, в разорванной рубашке, брюки и сапоги в известке.

— Никифоров, — спросил он с смертельной тоской, — кончено?..

И Никифоров спокойно вынул пистолет, не спеша, аккуратно прижал дуло к переносице между остекленевшими глазами и выстрелил. Тело ротмистра медленно осело и медленно поползло вниз по лестнице.

Потом внизу обыскивали карманы убитого, ругали Никифорова, зачем он поспешил с расстрелом. Никифоров ответил:

— Сопротивлялся, сволочь! Собаке собачья смерть!

Все это Митя видел и слышал, как во сне, и вспомнил гораздо позже. Первое убийство, которое он видел, хладнокровное и уже ненужное, потрясло его.

Он вышел на улицу, несколько секунд, ни о чем не думая, стоял под свежим ветром, глядя в синее небо, которое во все стороны чертили птицы.

К нему подбежал Тимоша, волоча за ремни две винтовки.

— Оружие, Митя! Бери!

Митя ощутил в руке холодную тяжелую сталь.

Снизу, с Московской улицы, внезапно вырвалось многоголосое и могучее:

Показались первые ряды людей в картузах. Красный атлас полоскался над ними. Это подошли рабочие Арсенала. И какой же радостный шум стоял, когда они обнимались, целовались, кричали что-то бежицким.

И еще об этом дне Митя помнит, что он со своей винтовкой оказался на посту у двери, на которой висел кусок картона с надписью красным карандашом: «Бежицкий комитет РСДРП».

Все лето после окончания гимназии Митя проработал на заводе вместе с отцом. Появились новые друзья. Старые разъехались. Саша Виноградов был мобилизован в отряд по борьбе с контрреволюцией и саботажем, а затем уехал на фронт. Митя подумывал поступить в Лесную академию, готовился. Частенько заходил он к брату в комитет, который сперва помещался в здании народного училища, а потом в особняке Глуховцева. Там же в маленькой комнате находился комитет левых эсеров и в соседней — комитет анархистов.

Руководил комитетом анархистов художник Гарусов. Хоть и было ему чуть больше тридцати, грива пепельных волос и курчавая борода делали его похожим на старика. Даже глаза, усталые, воспаленные, казались старческими. Слушая собеседника, он иронически улыбался, опуская веки, словно все доводы и возражения уже давно известны и все это детская болтовня. И от этого сам казался бородатым ребенком.

Он-то впервые и рассказал Мите, что Петр жив и в Москве. Митя забросал его вопросами, но никаких подробностей о Петре Гарусов не знал.

К концу апреля в Брянск и в Бежицу возвратились многие революционеры — кто из тюрьмы, кто из ссылки, кто из других городов. В доме, где обосновались три комитета, становилось люднее, шумнее. Целые дни там шли ожесточенные споры.

Спорили между собой и сами социал-демократы. Особенно ярым спорщиком был член комитета Чернавский, служащий заводской конторы. Сухопарый и длинноногий, он, как циркуль, вечно кружил по комнате, описывая несгибающимися ногами окружности, и говорил, говорил, говорил...

Митя запомнил собрание в Каменном училище, где возвратившийся из ссылки Игнат Фокин рассказывал о приезде в Петроград Ленина, о ленинской программе. Фокин был далеко, за столом президиума на сцене, но Митя тотчас узнал его. Он еще больше похудел, ссутулился и часто кашлял.

Митя понял одно: революция продолжается. Мало того, что Глуховцев нацепил красный бант, а полиция упразднена. Все отдать в руки народа. Вся власть Советам!

После выступления Игната из-за стола вылез Чернавский и, напрягая длинную жилистую шею, обмотанную шарфом, простуженным голосом закричал:

— Предательство! Провокация! Россия не готова продолжать революцию! Закрепить добытые свободы! Иначе потеряем все! — и потрясал пачкой газет, в которых Ленин объявлялся немецким шпионом. И тут Фокин, сдержанный, мягкий Фокин, вскочил и, побелев, крикнул в лицо Чернавскому:

— Буржуазную брехню повторяешь, слякоть меньшевистская!

В зале мгновенно взорвалась буря криков, свиста, топота. Митя увидел, как вперед выбежал молоденький солдат, срывая с плеча винтовку, как со сцены стремительно спрыгнул Александр и схватил