Никифоров, не мигая, так же ровно сказал:
— Женщины тоже бунтуют. Нужно прекратить отпуск продуктов из заводских магазинов. Нужно выселить из заводских квартир. Тогда женщины их заставят. Голод. Дети... Арестовать весь комитет, всех зачинщиков. И меня в том числе. Других отправить на фронт.
Жаврида некоторое время с интересом смотрел на него.
— Никифоров, а вы не боитесь приходить ко мне? Ведь, если ваши пронюхают, они вас прихлопнут, — поддразнил он.
Никифоров пожал плечами.
— Вам не все равно?
— Конечно, нет. Ведь мы работаем вместе уже несколько... пять лет! Ну если б меня убили, разве вы...
— Мне было бы все равно, — искренне сказал Никифоров, встал, поклонился и вышел.
Этот Никифоров всегда раздражал ротмистра, а сегодня в нем было даже что-то зловещее. Выходец из рабочих, поднявшийся до техника, он давно и охотно стал служить в охранке. И хотя был жаден, не только это им двигало. Но что именно, Жаврида понять не мог. Во всяком случае, он твердо знал: Никифоров, если потребуется, не задумываясь продаст с потрохами кого угодно!
Однако сегодня он еще союзник. Жаврида позвонил Глуховцеву, передал свой разговор с Никифоровым и порекомендовал выполнить его совет.
Возвратившись в Брянск, он до утра просидел в кабинете, составляя списки обреченных на арест; перебирал папки с делами тех, за кем он всю жизнь охотился, кого убивал, заковывал, ссылал... Во имя чего? Отечество? Государь? Бог? Что ему до них! Он просто служил, чтоб заработать себе маленькое счастье. Служил, как служит Глуховцев, как тысячи других. И какие разные итоги!.. После разговора с Никифоровым на душе у него было скверно. Даже маленькое его благополучие зашаталось. Страх перестал держать людей... Но ничего другого не остается, как только тысячу раз испытанные средства — провокация, тюрьма, каторга... Ну что ж, если потребуется, он арестует половину Брянска, лишь бы удержаться!
Он открывает папку с черными знаками «Дело № 123». И оттуда, с пожелтевших листов, рвутся такие удивительные, такие наивные слова, полные счастья:
«Скоро пять месяцев, как я живу в Ивоте, но эти пять месяцев показались мне за пять дней. Столько нового я услышала, прочла и узнала за это время. Как бы хорошо ни жили Вы, но думаю, что Вам не пришлось и не придется испытать всей прелести летней ночи в лесу среди товарищей-рабочих, слышать великие, святые истины и наслаждаться яствами могучих песен, несущихся к звездному небу, как угроза всякому насилию и произволу».
А вот и доктор, упорно скрывающий, что он социал-демократ. Вот письмо, собственноручно написанное им в первые дни приезда в Бежицу:
«У нас открылась на частные средства библиотека, с направлением хорошим. Но жаль только, что руководители ее С. Р. Я тоже попал в их кружок, но не очень рад. Скоро, должно быть, выйду оттуда, и, переговоривши с некоторыми, устроим кружок С. Д., здесь есть такие, я трех знаю».
Ну, как вы, доктор, откажетесь от собственноручного письма? И его — в список!
Утром 7 мая у проходных собралось тысяч пять рабочих. Они пришли за получкой и за расчетом, но не получили ни того, ни другого. К ним вышел молодой генерал, присланный из царской ставки.
— Государь возмущен вашим поведением. Государь верит, что его народ, его рабочие, год назад удостоившиеся, высочайшего посещения, оправдают надежды обожаемого монарха. Государь повелевает возобновить работы.
Рабочие угрюмо молчали. Тогда он стал кричать, что всех перевешает, что дает последний срок начала работы 13 мая.
14 мая рабочие стали получать расчет. В деревянном заборе были прорублены дополнительные окна. Тут же производилась запись желающих вновь поступить на работу. Кто записывался, тому рабочие ставили на спине мелом метку — крестик. И тогда товарищи брали его в оборот — стыдили, убеждали, помогали деньгами. Бастующие держались стойко.
20 мая в заводских лавках прекратили отпускать продукты. В тот же день около двух тысяч рабочих забрали в солдаты.
Под вечер мимо дома Медведевых прошел с котомкой за плечами Басок. Он помахал рукой Мите, крикнул:
— Передавай ребятам привет! На фронт едем! — и прошагал дальше к станции, где стоял состав теплушек. У вагонов уже пьяно горланили мужчины и рыдали и причитали бабы.
Митя бросился к доктору. Но дверь оказалась заколоченной, в окнах темно. Соседка, хоронясь от посторонних, шепнула Мите:
— Никого тут нет. Ночью взяли. Иди от греха.
А уже совсем поздно пришел Тимоша и рассказал, что из активных забастовщиков арестовано больше ста человек, в том числе все правление больничной кассы. Остальные скрылись из города.
Наутро первые группы рабочих, доведенных до отчаяния домашним адом, появились в пустых, заброшенных цехах. А там пошли, пошли. К концу мая завод заработал почти на полную мощность. Забастовка кончилась поражением.
Трое ребят лежали головами друг к другу на маленькой лужайке среди прибрежных кустов. На гибких стеблях ивняка трепетали освещенные заходящим солнцем молоденькие листочки, точно зеленые мотыльки. Беззвучно, почти незаметно двигались темные воды Десны. Все было полно движения и покоя.
— Что же дальше-то? — вздохнул Тимоша. — Расколотили нас вдребезги!..
Саша тихо свистнул, словно подтвердил: «Еще как!» И снова замолчали, прислушиваясь к тишине предвечерья. Вдруг Митя с силой рванул пучок травы, вместе с комом земли швырнул в Десну.
— Бороться! Дальше бороться! Вот что мы должны! — страстно сказал он и, вытащив из-за пазухи тоненькую книжку в коричневой обложке, оставленную ему братом, положил на траву.
На обложке стояло, словно в ответ Тимоше, «Что делать?» А над этим уже знакомое всей России имя — Ленин.
ВЕСНА СЕМНАДЦАТОГО ГОДА
Ротмистр Жаврида разработал подробный план окончательного разгрома революционного подполья Брянска. Братья Медведевы должны быть арестованы одними из первых. Осталось только получить официальное одобрение из Орла, чтобы приступить к операции.
Но в Орле почему-то медлили с ответом.
Вечером 26 февраля, когда Жаврида собирался домой, в кабинет вошел старый приятель и сослуживец, третий год находившийся с армией где-то на западе. Он возвращался из Петрограда и по дороге на фронт заехал к своей брянской родне. До поезда оставалось лишь полтора часа, приятель был взволнован, говорил отрывочно, перескакивая, оставляя начатую фразу. Жаврида никак не мог привыкнуть к мысли, что этот изможденный человек с блуждающим взглядом, нервно облизывающий сухие губы, — тот веселый и удачливый офицер, который некогда вызывал его зависть своей легкой и стремительной карьерой.
Он рассказал о голодных беспорядках в Петрограде.
— Все началось с празднования женского дня! — говорил он быстрым шепотом. — Потом стачка. Сотни тысяч. Хаос!
— Ну, здесь мы этого не допустим! — бодрясь, воскликнул Жаврида.
