плащ-палатку радиостанцию, шифры, коды и закопали.
Их разбудила хозяйка, накормила вареной картошкой, напоила чаем, заваренным липовым цветом, и, вытирая набежавшие слезы, рассказала о том, как утром немецкие солдаты повесили перед школой двух партизан.
– Може, вот так и мой Николка болтается где-нибудь на перекладине, – говорила старушка, а слезы струйками лились из ее выцветших глаз.
– Не плачьте, бабушка, слезами горю не поможешь, – сказал Дьяков. – Не долго терпеть осталось, скоро погоним фашистов с нашей земли.
– Скорей бы. Уже невмоготу.
Вынула из-за иконы в углу узелок, развязала его, из стопки фотографий нашла одну, передала Прокопченко.
– Может, где и встретите?
Прокопченко внимательно посмотрел на фотографию, затем передал ее Дьякову.
– Где он служил?
– По морской части, а где сейчас, не знаю. Коренастый такой, смелый.
Прощаясь, старушка сказала:
– Только не забудьте, фамилия наша Вакуленчук. Коли встретите сына, передайте, что мать его очень ждет.
– Добре, бабушка, как увидим, обязательно передадим, – пообещал Прокопченко и скрылся в темноте вслед за Дьяковым.
Порывистый ветер больно бил в лицо мокрым снегом, слепил глаза.
Во второй половине ночи резко захолодало. Легкая одежда промерзла и не грела. Снежная карусель усилилась. Идти пришлось вслепую. И тут вконец обессилевшие разведчики наткнулись на что-то обледеневшее. Скирда сена! Это было спасением.
С большим трудом выдрали верхний слой, залезли в образовавшуюся нишу, зарылись в сено и тут же уснули.
Спали долго. Разбудила немецкая речь, храп лошадей.
Поняли: из скирды, с противоположной стороны, брали сено.
Прокопченко и Дьяков опасались пошевельнуться, притаили дыхание, надеясь, что немцы наберут сена и уедут. Как вдруг в левую руку Прокопченко впились острые вилы. Разведчик удержался от вскрика, прикусив губу. Когда вилы врезались и в правую руку, он не выдержал, невольно вырвалось: 'Ой!..'
– Хенде хох!
Прокопченко нащупал спусковой крючок автомата, но пальцы не слушались.
Солдаты отбросили сено, увидели ноги Прокопченко, выволокли его из скирды. Один из солдат ударил Прокопченко по голове прикладом автомата, и тут же упал: Дьяков полоснул по нему автоматной очередью. Воспользовавшись замешательством, Дьяков выбрался из скирды, метнул гранату вслед убегавшим солдатам. Упал еще один немец, будто споткнулся. Лошади, испуганные взрывом гранаты, рванулись и понеслись по полю без дороги. Солдаты залегли в снег, беспорядочно стреляя. Дьяков бросил в их сторону вторую гранату, склонился над товарищем, поволок его за скирду.
– Потерпи, дружок. Еще несколько шагов и мы…
Не договорил, упал на Прокопченко…
Капитан Афанасьев, несколько раз пытался связаться по рации с комиссаром Белецким, но безрезультатно. Значит, беда. Только бедой можно объяснить молчание.
Через несколько дней Наташа передала ему полученную из Центра радиограмму. Центр сообщал о гибели комиссара Белецкого и оставшихся с ним разведчиков, предлагал принять меры к розыску Прокопченко и Дьякова, создать новую базу, сразу же сообщить ее координаты. В конце радиограммы подчеркивалась важность заданий, порученных разведывательной группе 'Пламя', необходимость ускорить выполнение наиболее срочных.
Прочитав радиограмму вдруг затуманившимися глазами, капитан встал – он сидел за столом с Млынским, снял шапку.
– Что случилось? – встревожился майор.
Афанасьев молча протянул ему радиограмму, вышел, забыв надеть шапку.
Сидевший неподалеку на пеньке Бондаренко подскочил к капитану – уж больно неуверенно он передвигался. Помог сесть на пенек. Отошел в сторонку. Уйти не решился: а вдруг понадобится?..
Капитан, опустив голову, раздумывал, пытаясь ответить на мучивший его вопрос: что же могло случиться?.. Как немцы обнаружили лагерь, находившийся далеко от дорог, в чащобе?..
Так и не найдя ответа, Афанасьев вернулся к Млынскому, сказал, что он должен с товарищами покинуть отряд.
До выхода из Черного леса разведчиков, по указанию Млынского, сопровождали сержант Бондаренко с группой бойцов и, конечно же, дедушка Матвей. Он гордился, что Млынский именно его попросил быть проводником. Вел уверенно, обходя топкие места, густые заросли.
Ночью дед Матвей первый заметил впереди огонек. Сказал Афанасьеву. Осторожно подошли. На поляне, у костра сидел пожилой человек в бедной и рваной крестьянской одежде, грел руки. Когда Афанасьев его окликнул, испуганно вскочил, пояснил:
– От немцев бежал. Хочу примкнуть к партизанам.
Дед Матвей взял из костра горящую хворостину, поднес к его лицу.
– Постой, постой, – сказал он, пристально вглядываясь. – Так ента же Раздоркин! Самый главный начальник городских полицаев! В прошлом кулак, а теперь душегуб хрицевский!..
– Обыскать! – распорядился капитан Афанасьев.
Дед Матвей обыскивал придирчиво. В кармане рваного полушубка нашел пистолет 'Вальтер', за поясом финский нож. Передал пистолет и нож Афанасьеву, сплюнул на руки, вытер их о штанину, сказал:
– Дерьмо – ента и есть дерьмо!
– Как поступить с ним? – спросил Афанасьев.
– Судить всенародно. В отряде, – дал совет Матвей.
– Правильно, – согласился Афанасьев. – Далеко, дедушка, отсюда до озера?
– Версты три с гаком. Ежели напрямик, на север.
– А сколько в 'гаке'?
– Ента еще версты две будет, – ответил под общий хохот дед Матвей. И, направив на Раздоркина автомат, скомандовал: – Пшел, господин предатель!
Сержант Бондаренко, отойдя несколько шагов, спохватился:
– Счастливого пути, товарищ капитан. Держите теперь все время на север, как советует Матвей Егорович.
– Спасибо, – отозвался Афанасьев. Взглянул на компас, сказал разведчикам: – До рассвета нам нужно выйти к Гнилому озеру. Там отсидимся в камышах до сумерек, а ночью с помощью нашего 'Рыбака' переправимся.
– К утру выйдем, – ответил за всех Дьяур.
26
Едва пробился рассвет, карательный отряд Курта Шмидта с овчарками на грузовых машинах достиг Черного леса. Эсэсовцы и полицаи, прячась за деревьями, полукругом стали углубляться в лес. Впереди цепи, пригибаясь, с автоматом шел долговязый, рыжий, рябой Захар Гнида – из местных жителей, закадычный друг 'Ивана'.
