мой свет, переключится на вас, — и Аль-Кахаль мечтательно оскалил мелкие зубы, числом в сорок пять и росшие местами в два ряда. — Спалить вас — дело нехитрое, зачем? Незачем, будет иначе, — ответил он сам себе и начал застегивать плащ. — Собственно, это все. Никакие конкретные вопросы я с вами обсуждать не собираюсь. Уж больно вы тупой. Я приходил довести до сведения. Опосредованная связь ненадежна — можете не понять. И в глазки хотел заглянуть, — и он приблизил свое лицо к дедулиному. — В маленькие, глупенькие, свиные глазки, в поросячьи глазки, в глазки младенчески пустые, бессмысленные, оловянные…

…Оставив хозяина держащимся за сердце, Аль-Кахаль покинул кабинет. Возле входной двери он немного задержался. Приняв мгновенное решение, он заломал горничную, впился ей в губы и запустил ей жало глубоко в рот, в верхние отделы пищевода. Рука метнулась под фартук, другая ухитрилась захватить в горсть недоступный крестец. Завершив поцелуй, Аль-Кахаль оттолкнул партнершу, ногой распахнул дверь и, оставив ее болтаться взад-вперед на петлях, вышел из квартиры. Очутившись снаружи, он прыгнул в трамвай.

— Берите билеты — и вам ничего не будет! — монотонно кричала кондукторша, протискиваясь в толпе. — Оплачивайте проезд! Оплачивайте проезд, — налетела она на Аль-Кахаля.

Тот двумя пальцами взял ее за ремень и выпятил губы.

— Вы хотите продать мне билет? — спросил он дружелюбно.

'Льдинка', растопленная в организме Будтова вечером, к утру обернулась айсбергом. Большая часть айсберга, как водится, скрывалась глубоко в желудке, и Захария Фролыч на минуту прекратил свой отчаянный бег, прислонившись к стене. Его захватил кашель; кашляя, Будтов силился восстановить давно утраченный рвотный рефлекс, надеясь избавиться от айсберга. Глыба очень мешала утренней пробежке.

Рядом с Захарией Фролычем кашляла Даша. Ее дела были не лучше, если не хуже, но похмельная смекалка подсказала ей верное средство, о котором Будтов, чьи мысли были заняты бегством, забыл. Даша похлопала его по карману, намекая на бутылку.

Тут же вспомнил о ней и Захария Фролыч, но перемены уже стали необратимыми. Будтов отвел Дашину руку, вытер рот, и изнеможенно опустился прямо на асфальт.

— Не сейчас, — прохрипел он слабо. — После. До бати доберемся — там можно…

— Ну, глотнуть только, — попросила Даша. — А то никуда не пойду.

— Как хочешь, — отозвался Будтов. — Оставайся здесь, коли жизнь не дорога…

Даша вспомнила грохот ударов, топот ног и приглушенную ругань. И сразу пришла в неописуемую ярость, непонятно чем вызванную — то ли ночными событиями, то ли отказом спутника.

— Это все ты, чмо! — закричала она. — Сука! Что — в меня стреляли, да? На хрен ты вообще приперся? Отвечай теперь за тебя!..

Будтов, не отвечая, полез за пазуху, вынул визитку и задумчиво уставился на адрес клиники.

— Кажись, оторвались, — пробормотал он, не обращая внимания на упреки Даши.

Наконец, он утвердился в своем решении.

— Да, так и сделаем, — сказал он твердо. — Скину тебя бате, посидишь там, а я схожу разузнаю, что… — тут Захария Фролыч прикусил язык. Он вдруг сообразил, что о некоторых вещах разумнее молчать. Даше совершенно не обязательно знать, куда он отправится от бати.

Спутница Будтова замолчала, удивленная странностями его поведения. Ей показалось, что во всей фигуре Захария Фролыча проступили благородство и сила, которых там не было отродясь. 'Мерещится с бодуна,' — подумала Даша и протерла глаза. Однако перечить Будтову больше не собиралась. 'В конце концов, плевать, — рассудила она. — К бате придем — похмелюсь. А то я умру. Ведь это невозможно? Невозможно. А значит, похмелюсь'. И мысли побежали по кругу заводным паровозиком. Игрушечные рельсы дыбились, семафоры взбесились, близилось крушение с многочисленными человеческими жертвами.

Они снялись с места и вошли в отвратительный скверик, украшенный детской избушкой, детей в которую не пускали с первого же дня ее возведения.

— Мы пойдем дворами, — поделился планами Будтов. — Улицы наверняка прочесывают.

Даша с силой втянула в себя воздух, потом отхаркнула густую слюну.

— А что ты им сделал, Фролыч? — спросила она уже другим тоном, покорившись тяжелой женской доле. — Кто они такие?

— Радикалы, — ответил Захария Фролыч так, будто это слово ему о чем-то говорило.

— Бандюганы, да? — Даша семенила и, стараясь ступать с ним в ногу, спотыкалась.

— Угу, — кивал Будтов, поминутно оглядываясь и пригибаясь.

Соседний двор оказался безлюдным, следующий — тоже.

— А где твой батя живет? — миролюбиво осведомилась Даша.

— На Колокольной, — буркнул Будтов, отчаянно пытаясь свести одно с другим.

Даша присвистнула.

— Далеко! А чего ты врал, что сиротка? Бедный, заброшенный…

— Не врал, а сам так думал. Мы с ним как-то раз случайно столкнулись, он стакан искал. Меня чего- то занесло в его края, уж и не помню, зачем. Ну, и вот. Он с пузырем шел, я попросил глоточек, а он, наверно, что-то почувствовал. Учуял родную кровинку. Иначе с чего ему мне наливать? А так только стакан спросил. Ну, я мигом крутанулся, нашел чью-то кладочку, позаимствовал. Выпили, разговорились. Тебя, спрашивает, как звать? Захария Фролыч, говорю. А он мне: надо же, етить! Ведь я-то Фрол Захарьевич, вот штука! Дальше слово за слово, ну и…

— Прямо Санта-Барбара, — ухмыльнулась Даша.

— Похоже, — согласился Будтов. — Их с мамкой родительских прав когда лишили, так он сразу в «скворечник» угодил, так переживал. А едва вышел, так в зону попал. Рубанул одну по пьяному делу, — он со значением посмотрел на Дашу. — Вышел — ни мамки, ни меня. Я к тому времени из интерната-то сбежал… Всю страну изъездил. Всяко приходилось… Батя, как я ему о себе порассказал, слезу пустил. 'Видел ты, — спрашивает, — по телевизору фильм 'Пятница, 13'? Так вот ты тоже, сынок, в пятницу родился'. Я еще спросил его: не 13-го, надеюсь?

— Ну? — с интересом спросила Даша. — Не 13-го?

— Да нет — оказалось, не 13-го.

…Дворы закончились, дальше лежал проспект. Захария Фролыч остановился. Посмотрел на Дашино родимое пятно.

— Отметина у тебя, это плохо. Прикрылась бы чем, а то за версту видно. Они нас живо срисуют.

— Чем я укроюсь? — раздраженно ответила Даша. — Ты меня сонную выдернул.

Будтов смерил ее взглядом. Даша Капюшонова не имела привычки раздеваться ко сну. И, разумеется, они с Топорищем ее тоже не раздевали, не хотелось. Не тот был случай, чтобы Дашку раздевать.

— Хоть воротник подними, — посоветовал Захария Фролыч.

Та потянула ворот одежды, тип которой можно было определить как промежуточный.

— Меня достало! Во что ты влез? Чего они от тебя хотят?

— Не знаю, — сказал Будтов. — Минус Третий сказал, что за мной охотятся.

— Кто сказал? — не поняла Даша.

— Топорище. Он назвал себя Минус Третьим.

— Еще один агент, — хмыкнула Даша, делая ударение на «а». — Кому ты такой нужен?

— Говорю же — не знаю! Я сначала думал, что где-то ошиблись, но земеля твердил, что нет, меня ловят. Может, и лучше, чтоб побыстрее поймали? Увидят сразу, что взять с меня нечего, и отпустят.

Но, говоря так, Захария Фролыч сам себе не верил. Тот, кто хочет в чем-то разобраться или что-то получить, в первую голову ловит, а потом уж стреляет, по обстоятельствам. А не наоборот.

В тяжелую голову Даши лезли глупые, опасные мысли.

— Может, тебе ментам сдаться? Может, тебе ничего и не будет. Разберутся, а то и защитят…

В ответ на это Будтов сделал чудовищный жест: достал из кармана пленительную бутылку и угрожающе замахнулся, показывая, что вот-вот шваркнет ее о камень. Он даже сам испугался своего поступка, но Даша Капюшонова струсила еще сильнее. Она взвизгнула и повисла на рукаве Захарии