— Не дело ты придумала, — старик не унимался.

— Похмелись, утихни, — Дуня снова заговорила о чем-то непонятном.

— Да, похмелись! — сварливо передразнил ее отец. — Ну, Христос с вами.

И он вскинул руку для благословения.

Швейцер вздрогнул: упоминание Христа, который и здесь каким-то образом участвовал, разбередило в нем старые раны, только-только затянувшиеся непрочной корочкой. Без всякой связи со Спасителем он вспомнил про фотографические снимки и подумал о своем, бесценном, который странным образом забыл в Лицее. Казалось бы, что он, собираясь в побег, по всем неписаным законам был просто обязан взять с собой единственную святыню, но он не взял. Она выветрилась из его памяти, как ядовитый дым. Ничто на свете не бывает просто так. Хотелось бы знать, кем была та женщина с карточки, на которую он готов был молиться, когда бы не запрет на идолов. Впрочем, он тут же решил, что подобное знание ему вряд ли полезно — во всяком случае, сейчас. Может быть, потом, когда настанет судный день для этих негодяев… Когда он явится, сверкая взором, держа в руках…

Мопед простецки затрещал глупым, щелкающим треском.

— Ноги подбери! — крикнула Дуня, ерзая на сиденьи.

И Швейцер превратился в руки, колени и грудь — все то, что как-то соприкасалось с материей внешнего мира. Разум собрался в точку, интересуясь одним лишь умением мозжечка сохранять равновесие. Дуня погнала, как сумасшедшая, и вылетела на шоссе. Швейцер ощущал себя в волшебной реальности, чему во многом способствовали очки. Местность сделалась серой, точно из сна; сдержанное солнце низко принюхивалось над лесом, брезгливо пробуя верхушки на вкус. Дуня кричала какие-то объяснения, но Швейцер ничего не слышал. Треск мотора слился, соревнуясь, с сердечным боем; очень скоро мопед свернул влево, на узкую тропку, и Швейцер зажмурился. Отчаянно трясло, мопед порой взмывал в воздух, и лицеисту мерещились переломанные руки и ноги, кровавые брызги на листьях папоротника — который, вытеснив всю прочую растительность, надежно закрепился в его сознании и лез на первый план.

— А сколько нам ехать? — Швейцер, прокричал свой вопрос куда-то вниз, адресуя его седлу.

— Что? — не расслышала Дуня.

Вместо ответа Швейцер вцепился в нее крепче и помотал головой, показывая, что нет, он ничего не хочет знать. Но Дуня то ли догадалась о смысле вопроса, то ли просто продолжила уже начатую речь:

— В объезд не очень далеко! И дорога приличная! Километров сорок, а на автобусе — все семьдесят! Не надо так впиваться, мне же больно!

Швейцер осторожно пожамкал ее куртку, выпуская саму Дуню и забирая в горсти больше курточной кожи. Мопед в очередной раз воспарил, и Дуня восторженно завизжала. Они неслись вдоль глубокой канавы, по просеке. Тропа была узкой, но сравнительно ухоженной, свободной — за ней, без сомнения, следили и прибирали.

— Дорогу тянут! — кричала Дуня. — Все говорят — Сибирь, Сибирь! Медвежий угол! А мы тоже не пальцем деланы!

— Я вас не понял! — простонал Швейцер, уже — позор, падение! — начиная сожалеть о покинутом Лицее.

— Всему свое время! — откликнулась Дуня.

… Швейцер освоился быстрее, чем думал. Через короткое время он обнаружил, что уже не так плотно прижимается к дуниной спине, а пальцы левой руки почти совершенно выпустили куртку наездницы. Он осмелился вскинуть глаза и рассмотреть окрестности — в тех по-прежнему не было ничего примечательного. Поваленные стволы, развороченная почва; минут через пять они проскочили мимо странной желтой машины со множеством колес, обтянутых широкой железной лентой. Машина выглядела забытой и мертвой; вскоре им встретилась еще одна, такая же в точности, но развернутая рылом к отдалившейся сестре. Спереди у обеих было по огромному совку.

— Видишь, бульдозеры, — Дуня дернула головой в сторону второй машины.

— Да, — сказал Швейцер.

— Что — да? У вас, небось, нет таких?

— Когда мы приедем? — спросил тот в ответ, уже выказывая первые признаки нетерпения.

— Скоро! — Дуня крутанула рукоять, и мопед свирепо взвыл. — Из леса выедем — и сразу город! Ну, почти сразу.

Швейцер притих. Важность того, что вот-вот случится, начала проявляться перед ним во всей полноте. Город был для него такой же тайной, как и куриное яйцо — разница в масштабах не играла никакой роли и существовала только в абстрактном представлении. Суть оставалась одинаковой; источник информации те же книги, фотоматериалы, репродукции знаменитых полотен. Если добавить, что лицеистам не показывали фильмов, ссылаясь на отсутствие необходимого технического оснащения — оно, дескать, было где захвачено Врагом, а где коварно приведено в негодность, — то все непознанные явления мира выстраивались перед ним в унылый ряд, организуясь, конечно, по росту, но и только, в унылом однообразии, в плоской двухмерности. При желании их можно было заменить цифрами — баллами, в согласии с местом, которое они когда-то занимали во вселенной.

За деревьями мелькнуло что-то серое; оно быстро приблизилось и оказалось асфальтовой полосой.

Мопед, расправляясь с канавой, подпрыгнул в последний раз и ловко проехал по опасному мостику. Даша вырулила на шоссе и резко взяла вправо. Через полминуты лес остался позади, и потянулись землистые, пыльные избы.

Швейцер потянулся снять очки, но передумал.

Не только избы, но и замки с башнями, пореже. Красный кирпич, вольные флажки, огромные белые блюдца, притороченные близ окон второго этажа.

Мимо промчался громоздкий автомобиль с открытым кузовом. Потом прокрякал трактор, свистнул лакированный джип. Замелькали столбы с непонятными символами, кричащие плакаты с изображениями людей, машин и каких-то предметов. Надписи шли на кириллице и на латинице, разобрать их Швейцер не успевал.

Жилые постройки тасовались, стало больше аккуратных домиков с длинными стальными прутьями, нацеленными в небо. Вдоль обочины выстроились странные лиственные деревья.

Остался позади помост, увенчанный стеклянной будкой. Внутри над чем-то смеялись люди в форме; еще один прогуливался снаружи, положа обе руки на автомат с коротким стволом, повешенный на шею. Человек был затянут в черный панцирь, возле горла просматривался краешек тельняшки. Он проводил ездоков настороженным взглядом.

— Отлично! — крикнула Дуня. — Этот меня не знает. Вопросов не будет!

— Это и есть гаишник? — осторожно осведомился Швейцер.

— Ага! Ментяра, пьявка сосучая!

Мопед ворвался в город.

Они не стали углубляться и спешились на окраине, затормозив у дверей одноэтажного плоского домика с окнами во всю стену. Над входом нависала вывеска с крупным красным числом: «24».

— Постой снаружи и никуда не отходи, — приказала Дуня, снимая шлем. Ни с кем не заговаривай. Я только коня загоню. Лучше перейди вон туда, к углу поближе, пусть не думают, что ты со мной. Дай сюда каску, на руль повешу.

Швейцер, ступая по-кошачьи, дошел до угла здания и встал там, готовый к любым боям. Колени дрожали, и он давился собственным сердцем. Дуня позвонила, ей отворил некто незримый, но Дуне отлично знакомый. Она вкатила мопед внутрь, и белая дверь медленно поплыла на место.

Швейцер потерянно топтался, не зная, куда глядеть. Здание находилось на маленькой площади, которая, конечно, показалась ему огромной и вызывала священный трепет. Великолепие, окружавшее Швейцера, могло таить в себе равные части светлого и черного, и он в равной степени преклонялся перед обеими. Стояло раннее утро, людей на площади почти не было, но Швейцеру хватило и тех немногих, кого он видел. Это были удивительные люди, невозможные люди. Почти все они спешили по каким-то таинственным делам, и было ясно, что в этой спешке нет ни грана чрезвычайности, что все размеренно и мирно и повторяется изо дня в день. Прохожие были одеты по погоде, в легкое гражданское платье, и не