Разрабатывать собственную церемонию времени не было. Швейцер демонстративно отказывался от обсуждения и вел себя так, словно предстоявший бой его совсем не касался. На вопрос Оштраха о секундантах он равнодушно пожал плечами:
— Делайте, как хотите.
Оштрах, любивший, чтобы все было, как в жизни (как в книге) взял хлопоты на себя и сам назначил Швейцеру секунданта. Им, конечно, оказался Берестецкий, с которым Швейцер был дружен. Больше желающих не нашлось, лицеисты трусили. Тогда Оштрах смирился с мыслью иметь при себе одного секунданта вместо двух и выбрал, как и думал, Остудина. В этой фигуре сомнений не возникало; Остудин был пронырлив, вездесущ, и даже страх наказания не мог излечить его страсти хоть боком, хоть краем плеча влезть в дело, его абсолютно не касающееся. Пендронова решили поставить на часах.
— Свистнете, если что, — велел ему Оштрах.
— Но я не умею свистеть.
— Ну, топните, крикните — что угодно.
Берестецкий озаботился другим.
— Что же — вы насмерть собираетесь биться?
— Можно и насмерть, — вызывающе ответил Оштрах. — Это вопрос чести! Ладно, я вижу, что вы не хотите. Пусть будет до первой крови.
— Не забывайте, ваш противник недавно перенес операцию, — предупредил его Берестецкий.
— Я заложу за спину правую руку, — нашелся тот. — Буду драться левой. А Швейцер может сражаться, как ему вздумается.
— Я поговорю с ним, — пообещал Берестецкий недовольно. Ему не нравилась сама идея дуэли.
Швейцер легко согласился со всеми условиями. Он думал о Раевском, записке, Вустине, Враге, запахе эфира и диковинном микроавтобусе. Спросить было не у кого. Он все больше верил, что путешествие было как-то связано с недавней операцией и состоялось либо до нее, либо после. Скорее всего, и так, и так, туда и обратно, но он вспоминал лишь «туда». Иначе никак не удавалось объяснить присутствие доктора Мамонтова, закрывавшего дверцу. Туда — это куда? Вероятно, в какую-то больницу, вида которой Швейцер, ни разу в жизни не знавший ничего подобного, не мог даже вообразить. Но были же раньше, до Врага, больницы! Может быть, доктор Мамонтов не справился сам и переслал его к специалистам? Может, какие-то больницы остались нетронутыми? В том факте, что педагоги как-то общались с внешним миром, секрета не было; на их стороне — Божья правда, им покровительствует Богородица, существуют тайные каналы связи, возможно — голубиная почта… Нет, голуби здесь не при чем. Голуби не смогут поставлять провизию, одежду. И вдруг он вспомнил, что Раевского, незадолго до его побега, тоже лечили. Мамонтов вырезал ему из кишечника какой-то дьявольский полип. Но был ли это Мамонтов? Если Раевского куда-то возили, он мог запомнить больше, чем Швейцер. Неудачный наркоз, чья-то халатность — и готово.
В этой точке раздумий включились внутренние охранительные механизмы. Возник Саллюстий — не сам, а его живейший образ. Историк ритмично бил указкой в пол и выкрикивал: 'Враг! Враг! Враг! Враг! Враг! Враг! Враг!..'
Швейцер задрожал. Была перемена, и он прогуливался под руку с Берестецким. Ангелы выводили что-то высоко-равнодушное, коридор осторожно гудел.
— Не бойтесь вы, — Берестецкий неправильно понял дрожь, охватившую товарища. — Все образуется. Вы же не раздумали драться?
— Нет, — ответил Швейцер. — Мне, может быть, и лучше будет в карцер…
Берестецкий посмотрел на него с удивлением.
— Почему?
— Так… Давно уж не был, посмотрю, что и как, — Швейцер хотел отшутиться, но шутка не удалась.
— Я, признаться, не думал, что вы о карцере. Разочарую: вас вряд ли туда посадят.
— С чего же вы так решили?
— А вы не знаете? Карцер очистили еще вчера. Там были трое из класса «В» — Лидин, Очковский и Постников. Всех выпустили, а им оставалось еще двое суток сидеть.
— Вот как, — Швейцер закусил губу. Все подтверждается! Еще не было случая, чтобы Савватий освободил кого-то досрочно. Система наказаний соблюдалась в Лицее очень строго.
— Да вы со вчерашнего дня словно бы не в себе, — заметил Берестецкий. Лицей бурлит, а вы ничего не слышите. Как вы думаете, зачем выпустили этих троих?
— Трудно сказать, — пробормотал Швейцер, уже зная ответ.
— Освобождали место, — Берестецкий понизил голос. — Теперь там один Раевский, если Вустин не врал. Сообразили?
— Сообразил.
— Ну, то-то!
Берестецкий смотрел на Швейцера с торжеством. Тот не знал, как поступить — признаться ли? Его спас хор, который смолк на полуслове: начинался последний урок. Швейцер натянуто улыбнулся, высвободил руку и пошел в класс.
Итак, увидеться с Раевским не удастся, беглеца изолировали. На Вустина полагаться нельзя, дурак. Что ж, обойдемся без консультаций. Рассудим логически: где может быть вход в этот проклятый туннель?
Швейцер перебрал в уме все помещения первого этажа. Секретный кабинет отца Савватия, в который ни разу не ступала нога лицеиста, исключался сразу. Если вход существует, то он, конечно, должен быть именно там, и в этом случае становится недосягаемым. Но могут быть и другие пути. Хозяйственные помещения? Прачечная? Нет, навряд ли. Стирают в Лицее, белье никуда не возят. Кухня! Вот это ближе к истине! Из кухни должен быть выход к продовольственному складу. А продовольственный склад вполне может вывести в туннель. Естественное предположение — надо же как-то подвозить продукты. Все, что требуется сделать — улучить момент, пробраться в кухню и найти черный ход. Но когда? Лицеисты всегда на виду, туннель наверняка охраняется солдатами Устроения. Швейцер вспомнил про молчаливых часовых на пулеметных вышках и поежился. Нужно выгадать так, чтобы все были захвачены каким-то делом. Ночь? Нет, не годится. Ночью контроль еще жестче. Во время службы? Тоже не подходит. В Лицее полно людей, которые ее не посещают. Надо дождаться какого-то чрезвычайного события. Например, завтрашнего бала. Тоже сомнительно, бал соберет не всех. Можно, конечно, попробовать договориться с барышнями. Укрыться под юбками, сбежать… тьфу, глупость! Швейцер покраснел и быстро огляделся, боясь, что начал размышлять вслух. Но все было спокойно, отец Гермоген мурыжил бесконечного Толстого. Швейцер притворился, будто что-то записывает, и очень скоро отложил перо. Солнечное затмение! Вот единственная и неповторимая возможность! Сбегутся все, никто не останется в стороне — это во-первых. Во-вторых, на Лицей опустится ночь. Сколько времени это продлится — две минуты? Три? Пять? Ему придется постараться и попасть хотя бы на склад. При наихудшем сценарии, если его поймают, можно будет сослаться на приступ страха перед знамением.
План Швейцера и планом-то нельзя было назвать. Дерзкая выходка, демарш с неизбежным фиаско в перспективе, однако Швейцер инстинктивно понимал, что такие дикие, сумасбродные предприятия часто приводят к не менее фантастическому успеху.
— Учтите, я стукну только раз, — предупредил Пендронов, занимая место возле дверей, открывавшихся в гимнастический, он же танцевальный, зал.
Швейцер вошел первым; он ждал, что вид свеженатертого пола возбудит в нем тоску по солнечным дням чистоты и невинности — ведь он еще вчера, орудуя щеткой… впрочем, нет. Тогда уже многое успело измениться. Ослепительный паркет молчал, а в сердце Швейцера жила одна досада — не дай Бог, из-за этого глупого поединка все расстроится: ранят, убьют, поймают. А там, где прольется кровь, будут скользить невесомые чешки беззаботных девиц.
— Господа, — заговорил Берестецкий. — Я вынужден спросить: не хотите ли вы пожать друг другу руки? Швейцер, что скажете вы?
— Я не против, — ответил Швейцер. — Я готов простить оскорбление. Мне, может быть, стоит даже расспросить Коха и снова приготовить раствор, самостоятельно… Пусть все увидят, что колба разбилась