места почти не оставалось. В углу на полочке стояла видеодвойка, повсюду пестрели скользкие журналы, а воздух был многозначительный, сложный. На стене висел огромный календарь с одноклеточной девицей.
— У, с-сука! — отец Савватий сорвал с себя тяжелый крест и остервенело запустил им в угол. — Великое дело — расслабиться! Достал меня монастырь… Чувствуйте себя, как дома, здесь нас никто не услышит.
Браго брезгливо огляделся, колупнул ногтем кожу кресла, сел.
— А мне даже нравится вся эта старомодность… церемонии, выверты. Как-то неловко переходить на человеческий язык.
— Ну, стилизуйтесь… Простите за бедлам, но нора есть нора, она должна иметь жилой вид. Берлога, мать ее, логово! — ректор ухватил рясу и потянул через голову. Оставшись в гражданском костюме, он отпер дверцу встроенного в стену бара, достал мартини, коньяк, блюдечко с нарезанным лимоном, фисташки. Немного подумав, заменил бокалы.
— Не надо бы мне, здоровье совсем плохое, — вздохнул Браго, принимая коньяк. Он прищурился на ректора: — Какой ваш настоящий сан?
— Такой же, какой у вас, — Савватий сделал свирепое лицо и вылил свой бокал в бороду.
— Понятно. И как вам только удается? Ну, не буду, не буду. Я лишь одно хотел спросить, и все забывал: откуда такие странные имена? Я еще понимаю Гермоген, но Коллодий, Таврикий…
— Команда валяла дурака. Придумали для смеха.
— Неужели? Что же тут смешного?
— Можно, конечно, сочинить и позабористей, но выпили слишком много. Спеклись. Да и юноши не дураки, вмиг разберутся…
— Да-а, — причмокнул Браго и снова обвел взглядом кабинет. — Такая махина! Столько средств! Неужто анабиоз дороже?
— Во-первых, дороже, — отец Савватий закурил и загнул толстый палец. Во-вторых, воспитание и культура имеют огромное значение. Я сам с трудом верю в материальность мысли, однако это уже доказанный факт: сознание влияет на оболочку. Совершенство есть совершенство, оно не может не быть всесторонним. Правила поведения, религия, образование — всякая, как вы выразились, старомодность благотворно влияет на мозг. Кора больших полушарий — великая штука. Павлов знал, что говорит. Она не только управляет телом, но выполняет вдобавок трофические функции — питает мышцы, внутренние органы. И, конечно, наоборот. Танцы, письмо, гимнастика оказывают благотворное влияние на кору. Доктор Мамонтов практикует даже общий массаж… Короче, как сказали однажды всадники Апокалипсиса, все, что намечено Господом — выполним!
Объяснения ректора прервал телефонный звонок. Савватий взял трубу, вложил в ухо:
— Коллектор…
Попечитель Браго потянулся за бутылкой, налил еще. Ректор, послушав, закричал:
— А что мне ваши оптовики? Какое мне до них дело? У нас есть договор! Вот собаки! Скажите им, что по условиям договора они не смеют накручивать! Меня не касается электричество… И удаленный овулятор не касается! Извините, — сказал он попечителю, отключаясь. — На всем приходится экономить. Вообразите — у меня до сих пор нет заместителя по административно-хозяйственной части. Приличного, я имею в виду. То, что есть, это… — он плюнул и уставился на свои пальцы, два из которых так и остались загнутыми. — О чем мы говорили?
— Неважно, — махнул рукой Браго. — Я в этих делах ни черта не смыслю. Меня больше занимает их вера, преданность идее… Она замечательно подтверждает мои собственные мысли.
Ректор недоуменно пожал плечами:
— А что — вера? Во что скажут, в то и будут верить. Я мог бы представить вас не просто попечителем, а целым ангелом — и поверили бы…
— Вот-вот, я о том же. Как это все-таки по-русски… Не видеть ничего у себя под носом, все вдаль — Устроение! — он покачал головой. — Знаете, в чем ошибаются насчет России? Есть такое мнение, будто на Западе — все для отдельного индивида, у нас же — рой… Дескать, коллектив — это главное. Но как же Япония? Китай? Там тоже коллектив!
— Вы наливайте себе сами, — пригласил Савватий. — Могу приказать обед.
— Да не стоит. Все дело в том, — ответил сам себе Браго, любуясь собой и с удовольствием выговаривая фразы, — что в той же Японии пусть муравейник, но если будет худо одному отдельному муравью, то худо будет всем. Муравью создают условия, его холят и лелеют… Жизнь единицы не важна, ею легко пожертвовать, но ради общего блага о ней должно заботиться. В Китае примерно то же, хотя и жестче. Вот вам и Восток! А как же Запад? А там то же самое: их демократия оформлена большинством отъевшихся индивидов. Запад и Восток одно и то же, произнесенное по-разному. Куда не плюнь — сплошной тоталитаризм, похуже ленинского…
— Ну, это не ново, — снисходительно возразил ректор и тоже сел в кресло. — Диалектика. Крайности всегда сливаются. Все может оказаться иначе. Потенциал России, может быть, так высок, что Господь ревнует, боясь, что она затмит Его своим совершенством — потому и не дает бодливой корове рогов, не позволяет развернуться в полную силу, испытывает. В противном случае Царство Божие установилось бы уж слишком быстро, почти одновременно с возникновением российской государственности. Но я вас перебил. Что же, по-вашему, Россия? Не рой?
— Рой рою рознь, — усмехнулся попечитель. — В России индивид не учитывается вообще, вопреки всем разумным соображениям, вопреки даже требованиям роя. Личность всегда выносится за скобки, в потустороннее. И в вашем заведении так же. Важнее всего, что будет там, а тут перебьемся. Само по себе там допускается любое — Устроение, вечное блаженство, светлое будущее, прочая хрень, — Браго ни с того, ни с сего возмутился, что было странно, так как по всему было видно его восхищение собственным глубокомыслием. Это, впрочем, быстро объяснилось, так как он продолжил: Родина-мать та еще мамочка! Наплодила деток — даровитые попадаются! Только лучше бы им было всем того… Я ведь, дорогой мой, тоже не из Тирлимпупии… Больше всего меня волнует посмертное существование. Никто не может спастись, и не хочет, ибо преображение — не царская шапка на маковку. А если нас возьмут на небо такими же, как мы есть, то на что тогда второй, такой же, мир? Эх! Вот если б знали наверняка, что нет ничего — гуртом полезли бы животы пороть. А если б доказали обратное, было бы то же самое. Ну, может, животы были бы целы, хотя как знать, дело вкуса, кто резал — тот и дальше будет резать, сколько ни грози ему Судами. Остальные же скажут: ну и что, все равно, пусть все остается, как было — понастроят церквей, и вся утеха.
— Занятно, что вы так волнуетесь, — отец Савватий улыбнулся бокалу. Значит, говорите, что посмертное существование вас интересует больше? Тогда зачем же вы к нам приехали?
Попечитель Браго уставился на него, не сразу сообразив, о чем идет речь. Поняв, засмеялся, погрозил пальцем.
— Шельма! — сказал он, войдя во вкус старорежимных оборотов. Подловили, браво! Молчу. Уступаю вам слово, с нетерпением жду предложений.
— Какие ж у меня предложения? — ректор потянулся к процессору, запустил мотор. — Мне нужны ваши пожелания. Небось, присмотрели?
— А как же, — осклабился Браго.
— Ну, тогда поглядим, — отец Савватий разыскал папку с личными делами лицеистов и дважды щелкнул мышью. Попечитель придвинул кресло поближе к экрану, и переговоры начались.
Драться на дуэли никто не умел. В Лицее этот предмет не преподавали. Более того — строжайше запрещалось прикасаться к рапирам вне уроков фехтования.
Кое-что, впрочем, было известно из книг.
Оштрах уже успел забыть о злополучной колбе, он увлекся новой затеей и совершенно запутался. По правилам в дуэли должны были участвовать секунданты и доктор. От доктора сразу пришлось отказаться, но с секундантами оказалось сложнее. Кто-то к кому-то должен был их посылать: сколько человек? Кто первый? И самое главное — зачем? Допустим, он направит к Швейцеру Остудина и Пендронова. Что же дальше?
