– Ваше превосходительство! Это здание предположено снести, и осматривать его бесполезно…
Как люто ненавидел в это время Егор Константиныч назойливого коменданта, который мешал ему отдаться своим чувствам! Как хотелось ему припасть к Алешиной груди, обнять, наговориться всласть… Алексей ласково смотрел на старика, улыбка смягчала его суровые черты. Но жизнь беспощадно поставила непреодолимую преграду перед двумя близкими людьми, и перешагнуть через эту преграду было невозможно.
Егор Константиныч решительно повернулся к коменданту:
– А все-таки я хочу заглянуть в это помещение.
У коменданта лицо перекосилось от испуга.
– Бога ради… Простите, ваше превосходительство, – залепетал он путающимся языком. – В цейхгауз входить нельзя.
– А почему-с? – сухо осведомился Егор Константиныч.
– Там… там заразный больной, – брякнул майор, вспомнив наставления Ракитина.
– Вот как? – удивился Марков. – И чем же он болен?
– У него горячка… и… и воспа, ваше превосходительство!
– Бедный арестант! – сочувственно вздохнул «ревизор». – Сразу две такие опасные болезни. Что же, он в камере простудился?
– Никак нет, ваше превосходительство! У нас в камерах сухо, тепло… Божья воля, ваше превосходительство!
– Лечить не пробовали?
– Никак нет, нам лекарь по штату не положен.
Глядя на улыбающееся лицо Алексея, Марков понял, что с Митей все обстоит благополучно. Он спокойно молвил:
– Ну что ж, предоставим болящего воле Господней. Может, тюремный батюшка молебен за его здравие отслужит? – издевательски спросил он.
У коменданта сразу отлегло от сердца.
– Отслужит, ваше превосходительство, отслужит, и не один, а два, три…
– И очень прекрасно! Ведите меня, куда считаете нужным.
Взглянув в последний раз на Алексея, Марков со вздохом пошел прочь. Комендант заторопился за ним, как побитая собачонка. Яким остался у цейхгауза. Он сунул Алексею записку.
– Митрию Иванычу передай! – шепнул он.
Майор долго и униженно извинялся перед Егором Константинычем. Старый токарь невнимательно слушал, рассеянно осматривал тюремные здания и для вида черкал у себя в тетради.
Дмитрий долго лежал в одиночестве, потом подошел к двери, сел на табуретку. Тишина и полутьма усыпили его, а разбудили голоса, доносившиеся из-за двери. И странно: узнику показалось, что после майора заговорил Егор Константиныч.
«Дядя? Невозможно…» Дмитрий приложил ухо к двери. Вот снова голос майора, потом другой, властный и громкий. «Да, это дядя! Неужели арестовали? По голосу не похоже…»
Узнику невыносимо захотелось хоть на мгновение увидеть дядю, хоть весточку подать о себе… И снова тишина.
Потом послышался легкий стук в окошко. Дмитрий бросился, чтобы подхватить записку, белой бабочкой порхнувшую в щель окна. Он вскрикнул от радости:
– От дяди! – Ракитин развернул бумажку и впился в нее взглядом. – Да что же это такое? – пробормотал он в ужасе.
Дмитрий еще раз пробежал записку, не веря глазам:
«Митя! Случилось большое несчастье! Тюремный священник послал на тебя донос. Ему все известно. Я задержал донос до 26-го, сиречь до следующей пятницы. Кончай скорее дело или все уничтожь. Крепко тебя обнимаем. Твой Е. М.».
Дмитрий стиснул руки так, что хрустнули пальцы.
«Восемь дней! Что делать? Предупредить майора о доносе? Просить, чтобы добавил швей? Нет, торопиться, торопиться…»
Яким, улучив момент, сказал Маркову, что записка передана Алексею. Он ушел и через несколько минут вернулся с ответом Ракитина. В записке, найденной под окном цейхгауза, была отчаянная просьба Дмитрия задержать донос еще дня на три, чтобы дать возможность закончить дело.
Теперь, когда Дмитрий был предупрежден, Марков мог уехать, но он побоялся вызвать подозрения неожиданным отъездом и покинул тюрьму только после обеда, прошедшего скучно и вяло.
Проводив столичного чиновника, комендант уныло побрел в цейхгауз. Дмитрий бросился к майору, лишь только открылась дверь.
– Уехала ревизия?
– Слава богу, – со вздохом отвечал Рукавицын. – И страху же я натерпелся… У меня вся голова, наверно, поседела. Ну, сударь, с этим делом кончено.
– С каким делом? – холодея, спросил Дмитрий.
– С вашим опытом, ну его к богу! Еще такой день, и кондрашка хватит… Не надо мне ни чинов, ни славы, – решительно заявил майор.
Дмитрий возмутился.
– Ах, вот вы как? Теперь поздно отступать, Трофим Агеич! Или мы дело доведем до конца или при первом посещении начальства я повинюсь во всем и укажу на вас, как главного подстрекателя.
– Да что же это? Как же это такое? Что я за несчастный человек! Со всех сторон меня жмут…
– Я не привык попусту пугать. Что сказал – сделаю! И не выпутаетесь: вся тюрьма покажет, что вы со мной в сговоре были. Вместе под пытки!
– Батюшки святители! – сдался слабодушный майор. – Тогда уж научите, что делать.
– Прежде всего скорее кончить опыт, – твердо ответил Дмитрий. – Помните, награду мы получим, когда на деле докажем, что замыслили дело огромной военной важности. Если нас до этого поймают, будут судить как тягчайших государственных преступников. Чтобы спасти себя и вас, я буду работать день и ночь. На ночлег уводить меня в камеру не будете. Давайте больше свеч. Ночью буду отдыхать часа два-три, чтобы только не свалиться с ног. Баб приводить раньше и отпускать позже. Для лакировки полотна дать в помощь солдата.
Всякий раз, когда Рукавицын слушал по-военному четкие приказы узника, он забывал о своих страхах. Привыкший подчиняться, неспособный к инициативе, он только искал случая сложить с себя ответственность. И когда находился человек, готовый взять эту ответственность на себя, майор всецело отдавался чужой крепкой воле.
Уверив Ракитина, что все будет сделано, комендант отправился хлопотать.
– Ну, майор, держись, ради бога, держись! – сказал сам себе Рукавицын, выходя из цейхгауза. – Или пан, или пропал!
Глава пятнадцатая
Новые хлопоты
На шестой день после возвращения Егора Константиныча из Новой Ладоги Ксенофонт Первушин заявил крестному отцу:
– Срок кончается. Завтра бумага с доносом пойдет по начальству.
Марков взмолился:
– Сенофонтушка, еще бы хоть денька два! Сделай – век буду Бога молить…
Ксенофонт наморщил лоб, долго молчал.
– Только для вас, отец крестный. Идемте к Родионову.
Приказный долго не ломался. После попойки у него жестоко болела голова, и срочно требовалось опохмелиться.
– Но заметьте, почтеннейший, о большой отсрочке не может быть и речи. Что у нас сегодня – четверг? Ага, хорошо. Бумаге срок – пятница, значит, в субботу перед концом присутствия ее придется представить. Такие дела у нас решаются быстро – это наш хлеб, сами понимаете. Так вот, фискалы поедут в понедельник утром, потому воскресенье – день неприсутственный.
