Он надвинул на лоб шапку, затянул потуже пояс и смело вошел в избу. Большая комната служила одновременно и «залой для проезжающих», и кабаком. На стойке стоял бочонок с сивухой, под краном на глубоком подносе лежали оловянные мерки: косушка, полукосушка, шкалик. За стойкой дремала баба.
Сыщики сидели у стола, на котором стоял полуштоф. В руках у них были стаканчики с сивухой. Закуска состояла из ломтей черного хлеба и больших луковиц. Ахлестов взглянул на Якима, но не узнал его. Слуга подошел к стойке, бросил пятак и, указывая на косушку, дико замычал, как глухонемой. Любопытный Пустозвон подскочил к окну и выглянул на улицу. Вид коляски с закутанным в шинель чиновником не вызвал у сыщика подозрений, и он вернулся к столу. Яким стоял у стойки, медленно пил водку, нацеженную хозяйкой из крана, и прислушивался к разговору сыщиков.
– Чудно, Ерофей Кузьмич, – говорил Огурцов. – Первый раз на тюремного затворника донос получаем.
– Ну, Ракитин! От такого всего ожидать можно! Зато уж пусть на меня не прогневается – в подземный каземат засажу!
Рука Якима задрожала, и водка расплескалась из стакана.
– Поп-то награду заработает? – спросил Жук.
– А как же? Доносчиков не награждать – никто доносить не станет.
Яким поставил стакан на стойку, снова промычал и вышел. Невольно ускоряя шаг, он подбежал к коляске, кое-как ввалился на козлы и начал стегать лошадей кнутом. Только отъехав с полверсты, он снова обрел дар голоса. Выбросив из-за щек сухари, он оборотился к Егору Константинычу:
– Беда, барин! В Ладогу едут. Митрия Иваныча… – Яким всхлипнул, – в подземный каземат…
Маркову стало дурно.
«Боже, боже, что я наделал… – подумал он, почти теряя сознание. – Ведь Митя будет ждать их во вторник…»
– Вертаться будем? – спросил Яким.
«Вернуться еще раз? Открыть все коменданту? Но ведь всякое снисхождение имеет границы. Да и не обогнать сыщиков… У них сменные лошади…»
Вдруг старик вспомнил Митину записку: «В воскресенье или никогда». Стало легче на душе.
– Задержать бы их хоть ненадолго, – сказал он сам себе.
– А что вы думаете? – подхватил Яким. – Мостик за деревней помните? Que voules-vous?[82] Вы, барин, посидите, а я духом!
Яким отстегнул пристяжную, засунул под армяк топор и в обход деревни поскакал к речке. Выдрать из ветхого мостика несколько плах и спустить их в воду для проворного парня было минутным делом. Через полчаса Яким уже впрягал пристяжную.
– Эх, кабы в речку ввалились, вот была бы кувыр-коллегия!
От постоялого послышался звон колокольчиков.
Глава шестнадцатая
Решающий день
Еще в субботу горбатый тюремщик Филимоша с двумя помощниками сложил посреди тюремного двора каменный очаг и в его дымоходе устроил несколько боровов.[83]
Очаг был накрыт колпаком, от которого наклонно поднималась высокая железная труба. Прежде чем горячий воздух из печи попадет в шар, ему предстоял длинный путь: борова и железная труба будут задерживать искры, которые могли бы зажечь горючую материю аэростата. Из боковой стенки торчала вторая, широкая и короткая труба: она должна была создавать в печи усиленную тягу.
Все железные части конструкции были заранее изготовлены по указаниям Ракитина тюремным кузнецом. Кузнец оказался толковым работником, и коленья трубы вошли одно в другое с точностью.
Помощники Дмитрия действовали усердно. Горбатый Филимоша вскарабкался по лестнице к верхушке железной трубы. Ему подали на шесте длинную полотняную кишку, и он плотно натянул ее на раструб. Кишка не спадала: внутрь ее были вставлены тонкие ивовые обручи. Спускаясь на землю, она терялась в огромной бесформенной груде полотна. Корзина была привязана к толстому обручу, вделанному там, где шар, суживаясь, переходил в горловину.
Кулибаба натаскал к очагу поленницу мелко наколотых березовых дров: он был назначен «главным истопником» при шаре.
Население тюрьмы собралось смотреть, чем закончится таинственное предприятие Ракитина, волновавшее умы в течение нескольких недель.
Первым пришел Трофим Агеич. Он явился в форме, при орденах и медалях, но без шпаги. Хотя комендант считал ниже своего достоинства принимать непосредственное участие в работе, тем не менее суетился страшно. Ничего не понимая в конструкции, он бегал вокруг, приказывал, советовал, спорил.
Вскоре пришла и Антонина Григорьевна, а немного спустя выводок поповских дочек под крылышком дородной маменьки выпорхнул из церковного домика. Попа Ивана не было: его заперли в спальне, а ключ лежал в кармане у матушки Стефаниды.
В отдалении толпилась публика попроще: дьячок Сергей с дьячихой; бабы-швеи, с интересом ожидавшие, что получится из их многодневного труда; пекаря, оставившие пекарню; солдаты, свободные от караула.
Общее любопытство толкало зрителей вперед, и скоро все смешалось. Широкополая соломенная шляпа дьячка Сергея торчала перед носом Антонины Григорьевны, а поповские дочки оказались между пекарей и мушкатеров. Среди взрослых шныряли ребятишки, гоняясь друг за другом с веселым визгом.
Наконец последние приготовления были закончены. Дмитрий сам растопил печь и с волнением ждал, когда разгорятся дрова. Вся разношерстная толпа попятилась от печи и поглядывала на нее с опаской.
– А взрыва не будет? – боязливо спросил Трофим Агеич.
– Не бойтесь, опыт совершенно безопасен.
Майор сделал серьезное лицо и отошел к жене.
Пламя пылало в печи. Из коротенькой боковой трубы валил дым. Публика перешептывалась с недоумением.
Майора охватило глубокое разочарование. Этот день и для него, как для Ракитина, был решающим. Трофим Агеич ожидал, что после бесконечных тревог последних недель, после напугавших его наездов «ревизора» это июльское воскресенье принесет ему большой чин, богатство, освобождение от всех забот и волнений.
И вот узник неуверенно хлопочет около печи, поправляет полотняную кишку, спускающуюся к груде полотна, распутывает какие-то веревки, а к чему все это – понять невозможно. И кажется, что до обещанных Ракитиным воздушных сообщений так же далеко, как до луны. Сердце майора защемила тоска.
Ракитин чувствовал себя, как полководец перед решительной битвой. «Удастся ли? – думал он. – А вдруг поражение?..»
Пламя в печи разгорелось вовсю. Дмитрий захлопнул выходное отверстие боковой трубы железным колпаком. Огонь метнулся было из печи, но тотчас же устремился по большой трубе в пустоту аэростата. Все решалось в эти мгновения.
Не довольствуясь услугами Семена, Ракитин сам швырял дрова в печь, поправлял их, чтобы лучше горели. По временам он глядел на небо. По небу быстро бежали легкие облачка; внизу, за высокими стенами, было тихо.
«А вдруг расчеты ошибочны? Что, если лак, корзина, веревки слишком утяжелили шар?»
Мурашки пробегали по коже Дмитрия. Мысль о провале «опыта» ужасала изобретателя.
Но… толпа с испугом шарахнулась в стороны. Шляпа дьячка Сергея, назойливо маячившая перед Антониной Григорьевной, вдруг исчезла, и перед майоршей оказался простор. Трофим Агеич спрятался за Горового и осторожно выглядывал из-за его широкой спины. Неподвижная доселе груда полотна зашевелилась. Издали, робко наклонив головы, зрители смотрели, как в этой груде смутно поднимались и пропадали волнистые бугры и вся груда медленно-медленно вспухала. Зрелище становилось захватывающе интересным, но и неожиданно страшным.
Толпа отступала дальше и дальше.
