Горы совсем непролазными станут, Самой дороги тогда не сыскать; Будто ей любо, как сон, исчезать! Любо, чтоб люди о ней позабыли, Чтоб за песком золотым не ходили, Чтобы не ездил тут ловкий народ, Тот, что за золото все отдает, — Чтобы самой ей заснуть лежебоком, В белом снегу, бесконечном, глубоком, Чистом, невинном, как грезы детей, Полном одних только звезд да лучей! Словно как в шубе, во мху и в коре, Плотно прижавшись к песчаной горе, Будто в защите у сильного друга, Смотрит с пригорка ни дом, ни лачуга! Лыком да ветками взад и вперед Ветер по крыше без умолку бьет; Вдоль по двору, за плетневым забором, Воет и свищет и ходит дозором, Лезет в трубу, будто ищет пути — Как бы к огню отогреться пройти? Точно как глаз, позабывший закрыться, Смотрит окно у крылечка, косится; Смотрит на то, как далеко кругом Тянутся, стелются холм за холмом, Как, бахромой обрубив небеса, Высится дальних лесов полоса; Как из-за красных, сосновых стволов, В тихом безлюдье своих берегов, Близкое озеро, мрачно чернея, Вяло разводит волной, костенея, Как разгулялись по озеру льдины, Ходят гуськом, как живые морщины! Ветер… туман… Из него, как из пыли, Звезды на небо светить проступили, А по окраинам спящей земли Белые тучи слоями легли; Так они низко на землю спустились, Так успокоились, угомонились, Так, что подумаешь: станет светать, Ветер не в силах их будет согнать! Сгонит однако!.. Над низкой трубой Вьется с лачуги дымок голубой: Ветер его, подхвативши, несет И на кусочки на воздухе рвет, — И улетают, и тают они, Мал мала меньше, как зимние дни… Русь! Ты великий, могучий поток! Вьются в тебе, как в стремнине песок, Жизней людских сочетанья различные, Только тебе лишь единой привычные, Только в тебе лишь одной вероятные, Людям, чужим тебе, — малопонятные! Вот и лачуга, что тут приютилась, В степь, будто искра во тьму, схоронилась, — Это особая в мире статья, Новый, невиданный вид бытия! Житель ее — невысокий мордвин, Верст сотни на две живущий один. Этот мордвин, этот домик, дорога Значатся в описях разве у бога, А для людей — их как будто бы нет, Даром что много им от роду лет. Мир их не знает и ведать не ведает, Помнить не будет, когда и проведает; Правда без плоти в них, быль без былья, Опыт, набросок, порыв бытия, Что-то, как воля судьбы, неминучее, Что-то не складно, но цепко живучее… Стар ты, мордвин! Ты б лета свои знал, Если б, как должно, их с детства считал, Если б другие считать помогали, — Кто ты, откуда, чем прежде был, знали; Если б те годы, что прочь улетали, Хоть бы на малость различны бывали! Знал бы ты также: крещен ли ты был, Как стал Андреем, где в церковь ходил, — Если бы церкви да были поближе, Поп поусердней, а бог сам — пониже… Впрочем, порой ты и песни поешь. Вот и теперь. Отточивши свой нож, Лыжу ты режешь, испод ее гладишь. То-то помчишься, коль ловки наладишь! Ростом ты мелок и узок в плечах; Кожа лоснится на желтых щеках; Скулы широкие, толсты и сильны, Ус жидковат, зато брови обильны; Глаз твоих щурых совсем не обресть, А на рубахе заплат и не счесть! Белой была она, да посерела; Больше всего в ней кайма уцелела, Держится плотно, сроднившись с холстом, Красною ниткой и синим шнурком. Славный рисунок каймы у рубахи!.. Пояс, по поясу белые бляхи;
