— Нет.

— Его унесли перепеленать. Попроси Кемпи, она тебе покажет.

— Тебе он нравится?

— Я люблю его. Нет, правда. Никогда не думала, что буду так любить. Он… личность.

Вот и поди пойми этих женщин.

— А ты вовсе и не облысела, — заметил я.

— Нет, но волосы в ужасном состоянии. А ты что вчера делал?

— Надрался.

— И бедный Роджер тоже. Вы вместе были?

— Нет, — ответил я, — история произошла забавная. — И начал рассказывать ей об Этуотере, но она не слушала.

Тут вошла сестра Кемп с цветами — от мистера Бенвела.

— Как это мило с его стороны, — заметила Люси.

Нет, это было просто невыносимо — сперва сестра Кемп, и вот теперь мистер Бенвел. Мне стало душно в этой источающей патоку атмосфере.

— Я зашел попрощаться, — сказал я. — Еду за город, хочу заняться своим домом.

— Я так рада. Это то, что тебе необходимо. Приеду навестить, как только буду чувствовать себя лучше.

«Мы с гиббоном Гумбольдта сыграли свою роль и больше ей не нужны», — подумал я.

— Ты будешь самой первой моей гостьей.

— Да. И очень скоро.

Сестра Кемп вышла со мной на лестничную площадку:

— А теперь пойдемте — покажу наше сокровище.

В спальне Роджера стояла колыбелька, белая, вся в ленточках, в ней лежал младенец.

— Ну смотрите, разве не богатырь?

— Потрясающий ребенок, и очень милый… Кемпи.

Ребенок родился 25 августа 1939 года, и пока Люси все еще лежала в постели, над городом взвыли сирены, возвещающие о воздушной тревоге и Второй мировой войне. Правда, первый раз тревога оказалась ложной. И эпоха, моя эпоха, подошла к концу. Мысленно мы были готовы к такому повороту событий и довольно спокойно обсуждали его, даже не думая отказываться от унаследованных нами привычек до самого последнего момента.

Бобры, выращенные в неволе, населяющие искусственный водоем, будут при наличии бревен с бессмысленным упорством строить дамбу, перекрывающую несуществующую стремнину. Так и мы с друзьями с головой ушли в частные повседневные дела и отношения. Смерть отца, потеря родного дома, моя внезапно вспыхнувшая любовь к Люси, мои литературные инновации, дом за городом — все это служило предзнаменованием новой жизни. Новая жизнь настала, но пошла не по моему плану.

Ни одна из книг — ни последняя из старой жизни, ни первая из новой — так и не была закончена. Что касается дома, я ни разу так там и не переночевал. Его реквизировали, заполнили беременными женщинами, и за пять лет он постепенно приходил во все большую негодность. Друзья разлетелись кто куда. Люси с ребенком переехала к тете. Роджер все выше поднимался по служебной лестнице, переходя из одного департамента в другой и занимаясь военно-политическим руководством. Бэзил вступал во все новые беспорядочные связи. Для меня же простая полковая служба стала единственно правильным и не таким уж неприятным образом жизни.

Несколько раз за время войны я встречал Этуотера — честного скаута в офицерском клубе, неудачника в лагере для перемещенных лиц, мечтателя, читающего солдатам лекции о том, какая жизнь начнется после войны. Вроде бы он воссоединился со всеми своими легендарными потерянными друзьями, процветал, и честный скаут стал доминировать. Кажется, сегодня под его властью находится значительная часть территории Германии. Ни один из моих близких друзей и знакомых не был убит, но жизнь, которую мы выстраивали все это время, тихо и незаметно подошла к концу. Наша история, как и мой роман, так и осталась незаконченной — пачка заброшенных листков бумаги в дальнем углу ящика письменного стола.

В воздухе висел запах пыли; лишь слабый след, тонкий отблеск золотистых облаков все еще держался на куполе часовни, прежде залитом вечерним светом, рядом с которой разместились младшие классы. Смеркалось. А за трилистниками и затененными ветвями створками узких окон повис один-единственный лист, совсем плоский и какой-то бесцветный. Весь восточный склон Спирпойнт Даун, где раскинулись здания колледжа, теперь терялся в тени; позади и чуть выше очертаний Чанктонбери и Спирпойнт Ринг тихо умирал первый день семестра.

В классе над учебниками склонились тридцать голов, но лишь немногие из учащихся подготовились к сегодняшним занятиям. «История античности, пятая ступень» — так назывался новый курс Чарлза Райдера, и ученики «восстанавливали в памяти пройденное в прошлом семестре». Чарлз под прикрытием обложки «Истории» Хасселя, оторвался от дневника и перенес взгляд на темнеющие тексты, вьющиеся готическим шрифтом вокруг фриза. «Qui diligit Deum diligit et fratrem suum».[107]

— Принимайтесь за работу, Райдер, — сказал Эпторп.

«В этом семестре Эпторп решил примазаться к высокому начальству, — написал Чарлз. — Это его первое вечернее занятие в школе. Он страшно официозен и преисполнен чувства собственного достоинства».

— Разрешите включить свет? Пожалуйста.

— Хорошо. Уикхем-Блейк, включите свет. — Со своего места за партой поднялся маленький мальчик. — Я сказал «Уикхем-Блейк». Остальным сидеть на своих местах.

Звяканье цепочки, тихое шипение газа, и полкомнаты озарил яркий беловатый свет. Еще одна лампа висела над столом новенького.

— Можете тоже включить свет. Да, один из вас, как вас там.

Шестеро испуганных ребятишек посмотрели на Эпторпа, но переглянулись и одновременно начали было подниматься, но снова сели и уставились на учителя в полном замешательстве.

— О Господи!..

Эпторп перегнулся через их головы и потянул за цепочку; газ зашипел, но лампочка не зажглась.

— Шунт сломан. Ладно, зажги. Ты.

С этими словами он бросил коробок спичек одному из новичков, но тот не поймал. Подобрав коробок с пола, он вскарабкался на парту и с самым несчастным видом уставился на белый стеклянный абажур, три шипящие калийные сетки и Эпторпа. Никогда прежде не видел он таких ламп; дома и в частной школе было электричество. Он чиркнул спичкой и сунул ее под абажур: первая попытка закончилась неудачей, потом вдруг послышался громкий хлопок, он отшатнулся, едва не свалившись со стола с книгами и чернильницами, страшно покраснел и неловко соскочил на скамью. Коробок оставался у него в руке, и он смотрел на него в полной растерянности. Куда теперь девать спички? Все сидели, опустив головы, но в душе каждый просто