произвели впечатления. Она назвала объект моих поисков просто смешным, что не помешало ей присоединиться ко мне из чисто спортивного интереса, — так охотник преследует и убивает лису вовсе не потому, что добыча пойдет ему в пишу.

Последний раз перед родами она выехала из Лондона вместе со мной, посмотреть дом вниз по реке от Беркшира. Преодолеть за один день такое расстояние было трудновато, а потому пришлось переночевать у ее родственников близ Абингдона. К этому времени мы уже настолько освоились в обществе друг друга, что не усматривали в этом предложении Люси ничего необычного. Однако хозяин с хозяйкой сочли, что нарушены правила приличия, и их показное недоумение еще больше сблизило нас. К этому времени Люси была на (восьмом)[96] месяце беременности, и думаю, что на самом деле неудовольствие ее родственников было обусловлено страхом: вдруг у нее случатся преждевременные роды прямо у них дома. Их забота о ней носила подчеркнутый характер, служила немым укором мне, слишком легкомысленно воспринимавшему ситуацию. Я, конечно, осознавал грозящие ей опасности, но жалости или особой тревоги не проявлял. Между собой мы шутили, что она похожа на Твидлдума, вооружившегося перед битвой; в то время она казалась мне какой-то особенно, даже неестественно, крепкой — броня новой жизни защищала ее от мира. С биологической точки зрения то было, конечно, заблуждением, но такой подход мы избрали по обоюдному согласию, а потому произвели на хозяев самое неблагоприятное впечатление в первые же пять минут нашего визита, разразившись fourire,[97] когда хозяйка шепотом заметила, что подготовит Люси спальню на первом этаже, чтоб ей не пришлось подниматься по лестнице.

Дом, который мы приехали посмотреть, как и многие другие, был совершенно не приспособлен к обитанию. Владелец жил рядом, в небольшой сторожке.

— Слишком велик для меня теперь, — сказал он о доме, открывая для нас дверь. Впечатление складывалось такое, что вначале на его месте построили небольшую виллу, которая затем все расширялась и разрасталась, словно рабочим забыли сказать, когда надо остановиться, и они пристраивали комнату за комнатой, точно соты в осином гнезде. — У меня никогда не было денег, чтоб привести его в порядок, — мрачно добавил он. — Но вы сможете, потому как затраты не такие уж и большие.

Мы поднялись наверх и прошли по длинному неосвещенному коридору. По его словам, он показывал покупателям этот дом с (1920)[98] года — достаточно времени, чтоб выработать особую скороговорку:

— Очень славная маленькая комнатка, очень тепло зимой… отсюда прекрасный вид на речку и окрестности, если стать в углу… В доме очень сухо. Сами увидите. Никогда не имел проблем с сыростью… А вот тут детские. Из этой комнаты получится прекрасная просторная спальня, рядом с ней гардеробная и ванная комната, если вы, конечно… — Тут он, видимо, вспомнив о Люси, резко умолк и впал в такое смущение, что не произнес почти ни слова до тех пор, пока мы не ушли.

— Я вам напишу, — сказал я.

— Да, — мрачно кивнул он, понимая, что никакого письма от меня не дождется. — Знаете, мне порой кажется, из этого дома могла бы получиться прекрасная школа. Очень здоровый климат…

Мы вернулись к родственникам Люси. Они решили, что она должна отобедать в постели или же, в крайнем случае, прилечь отдохнуть уже после обеда. Вместо этого она вышла вместе со мной в так называемый «голубой сад»; сидя на скамье, мы любовались закатом и реконструировали историю жизни печального маленького человечка, который показывал нам дом. Родственники Люси сочли нас, наше присутствие и путешествие сушим безумством. Что-то происходит, они чувствовали это нутром, вот только не понимали, что именно. А мы с Люси под влиянием атмосферы стали союзниками в этом доме, который она помнила с детства и где еще маленькой девочкой, обливаясь слезами, похоронила в саду мертвого скворца.

После этого путешествия Люси оставалась в Лондоне, проводила в доме все больше времени. И когда наконец отыскался подходящий мне дом, я был один.

— Мог бы и подождать, — сказала Люси. В голосе звучал упрек, и это показалось мне вполне естественным. Она внесла свою лепту в этот дом. — Черт бы побрал этого младенца, — добавила она.

За неделю до родов Люси впервые за все время начала выказывать признаки нетерпения. Прежде всегда такую спокойную, уравновешенную, ее вдруг начала утомлять и раздражать сверх всякой меры сиделка, она же повитуха, поселившаяся в доме. Роджер и мисс Мейкельджон вдруг почему-то решили, что она непременно умрет родами.

— А все это чертово перинатальное наблюдение, — ворчал Роджер. — Известно ли тебе, что смертность рожениц в стране достигла небывалого прежде уровня? Знаешь ли ты, что многие женщины напрочь лысеют после родов? Или впадают в белую горячку? И такое наблюдается и у бедняков, и у богачей. Причем у последних — чаще.

— Люси такая чудесная, — встряла мисс Мейкельджон. — Она просто не понимает.

Повитуха занималась составлением списков весьма экстравагантных покупок.

— Неужели каждому необходимы все эти вещи? — вопрошала Люси, потрясенная невиданным количеством поступавших в дом разнообразных медикаментов и средств по уходу.

— Тому, кто может себе это позволить, — ответила как отрезала сестра Кемп, не уловив иронии.

Роджер пытался примирить стороны, обобщив:

— Представляет интерес с антропологической точки зрения. Чисто церемониальное накопление всякой ерунды, как, к примеру, горлицы, которых тащили к вратам храма. Каждый в соответствии со своими возможностями приносит жертвы богу гигиены.

По отношению к сестре Кемп он проявлял удивительную снисходительность, и это к той, которая привнесла с собой атмосферу мрачной обреченности и каждый вечер выпивала по коктейлю, приговаривая: «Я еще не приступила к прямым своим обязанностям», — или: — «После того Дня времени на это не будет».

Она ждала Дня, своего апофеоза, момента, когда Люси не будет нужен ни Роджер, ни я, ни мисс Мейкельджон, только одна она.

— До наступления Дня, — говорила она, — буду называть вас «миссис Симмондс», ну а после него станете «моей Люси». — Она сидела с нами и в гостиной, и в спальне у Люси, где мы проводили большую часть времени; так чужестранец сидит в кафе — анархист-чужестранец с бомбой под рукой, — сидит и наблюдает, как протекает жизнь незнакомого города, ждет сигнала свыше, пароля или условного знака, который могут дать в любую секунду или через несколько дней. Возможно, заветное слово шепнет ему на ухо официант или же нацарапает на уголке вечерней газеты — сигнал, что час освобождения пробил и он может распорядиться тем, что у него под рукой. — За отцами нужен почти такой же уход, как и за мамочками, — говорила сестра Кемп. — Нет-нет, благодарю, мне достаточно, мистер Симмондс. Я, знаете ли, должна быть в полной боевой готовности. Негоже, если младенец вдруг постучится в дверь, а сестра Кемп будет не в состоянии поднять щеколду.

— Нет, — согласился с ней Роджер. — Никуда не годится.

Сестра Кемп принадлежала к разряду избранных и высокооплачиваемых медицинских работников. Ребенку, которого она ежедневно будет вывозить в коляске на прогулку, обеспечен доступ к определенным дорожкам в парке, куда не смеют сунуться няньки низшего сословия из опасения, что их встретят холодными неодобрительными взглядами. Коляска с младенцем Люси обретет определенный социальный статус, и другую няню, которая придет на смену сестре Кемп и будет гулять с ребенком уже за ручку, встретят с почтением и уважением. Сестра Кемп сама объяснила все это, потом добавила с учетом политических взглядов Люси:

— Снобизм среди нянек просто ужасный. Не раз видела девушек, возвращавшихся домой от Стэнхоуп-Гейт в слезах. — А затем, пренебрегая чувством esprit de corps,[99] добавляла: — И все-таки, я вам скажу, они должны знать свое место. Для них это всегда Кенсингтон- Гарденс.

Некогда сестра Кемп служила в доме на Симор-плейс, в непосредственной близи от королевских особ, но тамошние сады, поистине великолепные, назвала скучными, из чего мы поняли, что даже она не смогла