избавиться от Апариода или страх, что разговор их может оборваться.

Апариода будто подменили. И речи вел он странные. Невозможно было предсказать, как он поступит, что скажет в следующий момент. Похоже, и сам Апариод не мог предвидеть. С Апариодом творилось что-то неладное. И тут показался поезд. Нет, он все-таки должен дослушать.

А поезд все ближе. Светлая точка с каждым мгновением разрасталась, становилась ярче.

Ерунда. Это его не касается. Он устал. Голова раскалывается. Он измотан, издерган. И все осточертело.

— Нет, пожалуй, я не так выразился, — сказал Апариод. — Не вам я завидую. Вы такой же растяпа, как все молодые. И пока разберетесь в том, что происходит в мире, жизнь сдерет с вас семь шкур. Но я завидую вашему отцу. От него что-то осталось. Жизнь, если угодно, — контрольная работа в классе: надо решить задачу и сдать тетрадку. Уж это вы должны бы знать, как-никак, свежо в памяти.

— Я многое успел забыть.

— И то, что надо сдавать тетрадку? Глупости! Всегда об этом помните. Ошибки допускает каждый, главное вовремя их заметить. Поначалу кажется, ты отлично справился с заданием, гордишься собой, доволен. Потом вдруг начинаешь подмечать кое-какие просчеты, и постепенно выясняется, что ответ ты дал неверный. Но ты самому себе не веришь, тебе не хватает смелости взглянуть правде в глаза. Вместо этого дурачишь себя, лжешь себе: все в порядке, нет причин для беспокойства... Но рано или поздно истина обнаружится, а тетрадку надо сдать. Каково, а?

— Бывает.

— И знаешь, что, в общем-то, сдаешь пустую тетрадку. А ведь могло быть иначе...

— Конечно.

— Вы-то чего развздыхались? Вы же уладили дело... Жизнь вам — радость, любовь — блаженство. Есть друзья, по ночам не терзает бессонница. Ах, вы — прекрасное и чистое начало!

Поезд был рядом, за будкой стрелочника рельсы слегка изгибались, глазам открылась вся вереница вагонов.

— Значит, уезжаете?

Вместо ответа он показал билет.

Тяжелые, как у филина, веки Апариода опустились еще ниже, полузакрытые глаза глядели на него с тупым, томительным вниманием.

— У вас есть еще выбор, а это великое дело. И жаль, если поймете это, когда уже будет поздно. Жизнь обидно коротка, хотя не вам сейчас судить об этом.

— У одних коротка, у других...

— У всех коротка! Разница лишь в том: от одних что-то остается, от других — горсть праха.

— Разве это важно? Каждый живет, как может.

— Важно, чтобы человек под конец не остался один на перроне.

Тепловоз пронесся с такой скоростью, как будто и не собирался останавливаться. В раскрытых дверях вагонов, светя фонарями, стояли проводники. Никто не сошел с поезда, никто не поднялся. Впереди, у багажного вагона, перекрикивались сонные голоса,

Он протянул Апариоду руку,

— У вас есть еще выбор.

Влажные пальцы Апариода сжимали ладонь, не думая с ней расставаться.

— Не знаю, рассказывал вам отец?.. Мы еще в школе поклялись навсегда остаться такими, какие мы есть, верными правде, истине. Мы кровью подписали клятву: скорее мы будем ходить нагими, чем облачимся в золоченные ложью одежды. Все мы в молодости любим щеголять словами. А знаете, почему люди лгут?

— Нет. — Он уже потерял надежду освободиться от руки Апариода.

— Тогда я тоже не знал. Мне казалось, что лгать — это значит обманывать других. Но это не так. Лгать можно и самому себе. Вот самая гнусная ложь, когда совесть свою обманываешь. Человек прекрасно понимает, что делает не то, что трусливо плывет по течению, защищает ту правду, которую выгодно защищать, что толкает за борт товарища, чтобы не оказаться в воде самому. Человек все понимает, но правда в своей наготе не всегда ласкает слух. А ночью хочется спать спокойно. Хочется быть без единой морщинки, каким себя видишь на отретушированной фотографии.

На перроне появился дежурный, глянул на часы.

— Думаете, я не знаю, почему она сегодня не приехала. Знаю. Знал и вчера, что не приедет, зная позавчера и позапозавчера. А завтра тысячу причин придумаю, чтобы оправдать ее и оправдать себя, и правда опять будет скрыта, приукрашена. Ну что вы на меня уставились перепуганным лешим? Думаете, пьян, несу чепуху? Нисколько. Я напивался в жизни дважды: когда нужно было пристрелить собаку и когда Вилис женился на вашей матери. А сегодня у меня в голове яснее ясного.

Дежурный поднял руку.

— Так вы едете? — по-русски спросила проводница. — А то поезд отходит.

Апариод не отпускал его руку, точно прилип к ней горячей ладонью.

— Постойте, вы спрашивали, был ли я на похоронах Вилиса. Я не пошел. Я свыкся с мыслью, что занимаю неизмеримо более высокое положение, чем он. Вилис тогда был внизу, я всегда — наверху. Но когда я купил в магазине венок, я вдруг осознал, что не в силах его нести, что руки связаны. Я ходил на ходулях и все время должен был остерегаться, как бы не упасть. Спуститься вдруг с неба на землю, когда ты привык к высоте, нелегко, а стоять на ходулях перед гробом друга и вовсе невозможно. Чтобы удержаться наверху, нужно научиться приносить жертвы. И вот я убедил себя, что болен. Даже вызвал врача и, разговаривая по телефону, покашливал. А теперь со спокойным сердцем можете подняться в вагон. Я не держу вас. Все равно вам не понять того, что говорю.

Колеса уже вращались. Апариод высвободил его руку и отступил.

— Езжайте! Поезд удобный. До прибытия успеете выспаться.

Еще можно было прыгнуть на подножку. Проводница, стоя в дверях, что-то говорила. Апариод тоже что-то говорил. Но расслышал он только свисток тепловоза, тот свистел все оглушительней, так что закладывало уши, а сам он цепенел и сжимался.

Блеснув красными огнями, в ночи скрылся последний вагон. Дежурный ушел обратно в здание.

Апариод рассмеялся хриплым, придушенным смехом.

— Вот уж не думал, что останетесь.

— Я тоже.

— Забавно. А что, если нам отправиться в гостиницу? Ваша кровать свободна.

— Спасибо.

— У меня есть хороший коньяк.

— Спасибо.

— Могли бы скоротать ночь в развалинах замка за одним из столиков-жерновов.