— Я ведь тоже многого не понимаю. Анита, например, вчера мне говорила, что собирается разменять квартиру, перебраться в Рандаву, отдать ребенка в детский сад.

Тенисон нахмурился:

— Разговор этот здесь неуместен. Дело слишком сложное.

— Да уж я думаю.

— Мне сейчас не до судов, не до разводов.

— А ты бы рассказал об этом Марике.

— Спасибо за совет...

— Вот так-то, святой Антоний. Не слишком зарывайся.

— Мне все-таки кажется, вы уезжаете непростительно рано, — сказал Гатынь, пожимая ему руку. — Было очень приятно познакомиться с вами, побеседовать. Поверьте, человек без тайны — все равно что гвоздь, который вытащили из доски. Скучнейшее существо.

— Ладно, чего там, — отмахнулся Тенисон.

— Счастливого пути! — Очки у Гатыня сползли с переносицы. — И не забудьте, что Микеланджело Буонарроти в тысяча пятьсот пятнадцатом году написал одному из своих братьев, которому именно, пока не установлено: и ночью спи с открытыми глазами. Обязанность человека всегда стоять на страже своего тела и своей души.

Глухо заворчав, «Ява» рванула с места, будто выброшенная из катапульты. Можно было подумать, колеса ее не касались земли. Лишь в центре города, на перекрестках, полет их временами обрывался, мотор переходил на сбивчивый ритм, пружины проседали от резкого торможения.

Казалось, они рассекают свистяще-плотную воздушную завесу. Иногда Александр, осклабясь во весь белозубый рот, с улыбкой фавна поглядывал на него через плечо.

— Держись! На шоссе выберемся, то ли еще будет!

Переехав мост, Александр крикнул:

— Надо заправиться!

У бензоколонки выстроился хвост разнокалиберных машин.

— Ну, шаркни ножкой, скажи дяде спасибо. Не я ли опять тебя из проруби вытащил? А у меня, признаться, из головы вылетело, не сразу понял, в чем дело. Варис — вот жлоб! Такая меня злость взяла.

— Да, неприятная история.

— Его, конечно, можно понять. Обижен, ревнует и прочее. По уши врезался. Тут уж всякая чертовщина мерещится. Очень ему не нравится, что замешана Марика. Как же, дама сердца скомпрометирована.

— Так ужасно все получилось.

— Слышал, слышал. Прими соболезнование.

— Знал бы я...

Александр, взглянув на него с непритворным удивлением, фыркнул.

— Послушай, Гамлет, а нельзя ли без надрыва! Не порть себе печенку, только потому все интересно, что наперед ничего не знаешь. Чистая игра!

— Она теперь в больнице.

— Черт те что! Ну, чокнутая. Только не пойму, дурочка или психопатка. В наш-то просвещенный, расчетливый век... Помню, бабушка рассказывала о несчастной баронессе Доротее, та выпрыгнула из окна потому лишь, что на первом балу от волнения произвела неприличный звук. Это, куда ни шло, еще можно понять: сословные традиции, дворянская спесь, корсеты, кринолины, нюхательные соли. Тут даже свой драматизм. А сегодня?

— Возможно, она не нарочно. Да это не важно. Она была потрясена, понимаешь?

— Знаем мы их. Все с выкрутасами. Была у меня дамочка, еще до армии, проходу не давала, просто беда — названивала, письма писала, и вот как-то выдалась свободная минутка, думаю, ладно, зайду, жалко мне, что ли, а она, веришь ли, не пускает, поздно, говорит, никого дома нет, и потом мы так мало знаем друг друга.

Говорить с ним было бесполезно. Он ничего не понимал. Они объяснялись на разных языках.

Александр подкатил мотоцикл поближе к колонке, поставил на опоры, сладко потянулся, и под черной кожей куртки забугрились мускулы.

— А знаешь, я что-то притомился. После вынужденного воздержания столь резкий переход в плотные слои атмосферы — вещь нелегкая. Придется включать тормозные устройства.

— Живешь в Риге?

— Это звучит слишком отвлеченно. Я обретаюсь в более интимных интерьерах.

— В университет документы подал?

— Поначалу хочется как следует погулять.

Он сунул руку в карман, достал овальной формы фотографию.

— Вот полюбуйся, что за крошка! Скажи, ты видел что-нибудь подобное? Мировые стандарты! Европейский экстерьер, азиатский темперамент. Уникальная находка. В любом деле, в том числе в любви, нужен особый дар, а уж он, как говорится, от бога.

Всему виной, возможно, было настроение, только его вдруг охватила какая-то брезгливость, леденящая апатия. Он отвернулся, чтобы не смотреть на Александра. Это лицо, которое он знал до последней черточки, лицо, которое три года кряду изо дня в день он видел от подъема до отбоя, видел в строю неизменно слева от себя, а за столом — напротив, видел на полигоне под стальной каской, под запотевшими стеклами противогаза, румяное и потное под струями душа, посиневшее на морозе — это лицо ему теперь показалось отвратительным, причем с какой-то назойливой обращенностью в прошлое. Как будто ему было противно давно, но осознал он это только теперь.

Войдя в раж, Александр хвастал, как обычно, своими победами, — с головы до пят самодовольный, уверенный, громогласный и по-детски наивный. Ничего он не понял. Ничего. А, в общем-то, был как будто славным парнем. С хорошими задатками. Напористый, смелый, талантливый. Почему он все эти годы восхищался Александром, завидовал ему, даже пытался подражать?

За разговором Александр не забывал о деле — отвинчивал крышку бака, орудовал шлангом, заливал бензин и масло.

— Порядок! Теперь я тебе покажу, что бывает, когда черту под хвостом помажут скипидаром. Засекай время.

Александр застегнул на подбородке ремешок красного шлема, опустил на глаза прозрачный щиток.

— По коням!

Под колесами шуршал булыжник мостовой, ведущей к шоссе. В ушах свистел холодный ветер. Стремительно проносились дома, столбы, деревья. В мельтешащем этом и как бы смазанном слегка калейдоскопе красок и линий промелькнули Бирута и Цауне — то ли стояли на тротуаре, то ли шли куда-то. Один короткий миг — потом исчезли. Но этого было достаточно.

— Постой! Останови!

Он с силой дернул Александра за плечо. Осаженной лошадью вздыбилась «Ява»,