Они переехали мост. Дребезжа и громыхая, машина взбиралась в гору.

— Стоп! Остановите!

Шофер не захотел остановиться на крутом склоне, притормозил только на площади у памятника. Апариод тотчас раскрыл дверцу, вылез из машины. От моста с зонтом под мышкой, со связкой книг в руке бодро шагал Гатынь,

— Садитесь в машину!

Гатынь как будто не сразу узнал Апариода — на крик его не обратил внимания и, только подойдя совсем близко, оживился.

— А-а! Это вы!

Он не стал упираться, быстро сел в машину, но сначала впихнул свою ношу.

— Вы же собирались на рыбалку, — сказал Апариод, косясь на стопку книг.

— Нашлось более срочное дело. У одной тетеньки завтра дом собираются сносить. Так я отфильтровал чердак.

— По-своему тоже рыбалка. И как улов?

— Грех жаловаться: семь «Видземских календарей» Деккера, начиная с тысяча восемьсот пятьдесят первого года.

— Мелкота. Уж коли кинулись на охоту за календарями, это, скажу вам, не добыча. У меня где-то на чердаке валяется «Видземский календарь» тысяча семьсот девяносто второго года, изданный рубенским пастором Гардером в поместье «Кегельмуйжа».

— Девяносто второго — ни в коем случае. Как всем просвещенным людям известно, Гардер в своем поместье «Кегельмуйжа» издавал «Видземские календари» лишь до тысяча семьсот девяностого года. А с тысяча семьсот девяносто второго по тысяча восемьсот десятый год их в Риге печатал Миллер.

— Так это совсем другой календарь. Составлял его Бергманис, а позже Агелут. У меня же имеется календарь тысяча семьсот девяносто второго года, изданный Гардером в поместье «Кегельмуйжа». Хотите пари? Семь бутылок коньяка — армянского или французского, на ваше усмотрение. Только не югославский и ни в коем случае не румынский, от него наутро живот болит.

Такси остановилось у больницы. Он поблагодарил и вылез. Профессор, в пылу спора, небрежно глянул через плечо, махнул ему рукой.

От Апариода и Гатыня ему, наконец, удалось избавиться, но легче на душе не стало. Каждый шаг к дверям больницы требовал от него не меньших усилий, чем у бурлаков с картины Репина. Теперь уж нельзя было ни отложить, ни передумать. Оставалось идти вперед. Конечно, он мог подождать, пока такси не отъедет, потом прогуляться по саду, побродить по улицам, но лучше все-таки сразу. Разделаться — и с плеч долой.

Он знал, как пройти в хирургическое отделение, знал, что никто его не остановит. Но его не покидало чувство, будто он мелкий воришка или просто назойливый тип, обманным путем пробравшийся туда, где находиться у него нет ни малейшего права. Вот сейчас, сейчас его увидят, задержат, потребуют объяснений, пристыдят, прогонят. К счастью, в коридоре было людно. Никто не обратил на него внимания. Вокруг стола дежурной сестры толпились молодые люди, другие сидели у телевизора — шел футбольный матч.

Эгоист. Немыслимый эгоист. Всегда и всюду думает о себе. Только о себе. Даже теперь, когда Либина жизнь висит на волоске. И любовь к отцу — тоже сплошной эгоизм. Отец был его китайской стеной, его теплицей, залогом легкой жизни, исполнением любого желания. Любить отца было нетрудно. А что он давал взамен? Чем помог отцу в тяжелую минуту? Что вообще он знал о его тревогах, неудачах? Это его не касалось. Должно быть, по той же причине и с матерью его ничто «не связывало». А если и она несчастна? Только права и никаких обязанностей. Удобно и выгодно...

Дверь открылась с шумом. В коридоре спиной к нему стояла сестра в белом халате, разглядывая на свет ампулу. Сестра обернулась.

— Вы куда? На сегодня посещения окончены.

В ее больших цвета незабудок глазах, как и в ровном, приглушенном голосе, не было никаких эмоций. С головы до пят вся стерильная, жесткая и холодная. Достаточно было ее увидеть, чтобы понять: пробудить в ней сочувствие не удастся.

— Я хотел узнать о самочувствии Либы Марцинкевич. Доктор сказал, чтобы я пришел попозже.

— Не знаю. Без разрешения врача...

— А где его можно увидеть?

— Врач на операции.

— Спасибо. Извините. Но, может, вы могли бы сказать... Ей лучше?

— Ничего не могу вам сказать. Она спит. После операции всегда спят.

— Может, ей что-то нужно, понимаете, у нее тут никого из близких.

— Не думаю. В течение часа вы, по крайней мере, пятый наведываетесь.

— Не может быть!

— До пяти я как-нибудь умею считать. Последние двое ушли несколько минут назад.

Сестра сунула ампулу в карман халата и двинулась на него, что было недвусмысленным намеком оставить помещение.

Из соседней двери вышла пожилая нянечка с прикрытой эмалированной посудиной и прошаркала мимо. Он посторонился.

— Я об одном вас хочу попросить...

— Без разрешения врача это невозможно. Правила для всех обязательны, для меня и для вас.

— Конечно. Но, может, в порядке исключения... Я хотел бы посмотреть, где она лежит. Через час у меня отходит поезд.

— Какое это имеет отношение к больничному режиму? Если каждый будет делать, что ему вздумается...

— Ну хотя бы в щелочку...

— Прошу вас оставить отделение. Вы мешаете мне работать.

— Нет.

— То есть как это — нет?

— Я должен ее увидеть. Я не могу так уехать. Я подожду врача.

— Пожалуйста, но за дверью.

— Позвольте мне только взглянуть, и я исчезну. В ту же минуту.

— Я позову сторожа.

— И напрасно потревожите человека.

— Вы считаете, все должно вершиться по вашему хотению?

— Если б только этим ограничивались мои недостатки! Боюсь, я хуже, чем вы думаете. Очень прошу вас!

Сестра недвижно стояла перед ним, маленькая, прямая, с красивым изгибом шеи. Он даже не заметил, когда это произошло, но холодное и жесткое выражение исчезло с ее липа.