— Ну-у! В чем дело?

— Я остаюсь.

— Испугался?

Он обернулся. Бирута и Цауне стояли поодаль, смотрели на них.

— А, вот оно что! Ну, как знаешь. — Александр рассмеялся. — Дело хозяйское.

— Надо поговорить... Езжай.

— Ладно, действуй.

На этот раз в голосе Александра прорезались другие нотки. Может, все-таки понял, просто трудно было изменить свой стиль? Взревел мотор, и Александр скрылся вместе с затихавшим вдали рокотом.

Он заправил в брюки выбившуюся на ветру сорочку, одернул пиджак и стал переходить улицу. Тем временем девушки повернулись и чуть ли не бегом бросились от него.

Этого и следовало ожидать. В самом деле, все логично и ясно. После случившегося... Но в глубине души он обозлился: дурочки, чего понеслись, будто их съесть собираются.

— Бирута!

Убегавшая пара замедлила шаги. Бирута была не прочь остановиться, но Цауне тянула ее за рукав, волокла за собой.

— Обождите! Я что-то вам должен сказать.

Пригнув головы, они помчались дальше, хотя он почти настиг их.

— Всего два слова!

Бирута оглянулась, убавила шаг. Опять у них с Цауне произошло небольшое препирательство, на этот раз, однако, остановились.

— Бирута, ты предательница... Если скажешь ему хоть слово...

— Все ясно. По-вашему, я чудовище.

— Да-да, жуткое чудовище!

— И я один во всем виноват?

— Конечно! Бирута, пошли. Слышишь?

— Постой, Джульетта, ты преувеличиваешь.

— Как не стыдно! Только посмей с ним заговорить...

Цауне попыталась сдвинуть Бируту с места, но, убедившись, что это не удастся, с сердцем оттолкнула ее руку.

— Поступай как знаешь, драться я с тобой на намерена. Мне-то что? Оставайся, но знай: такие дурочки, как ты, и попадаются на их приманку.

Она убежала, всхлипывая, глотая слезы, вся раскрасневшись от волнения и злости. Бирута стояла, потупив глаза.

— И вы меня считаете чудовищем?

Она обернулась вполоборота, покосилась на него.

— Нет.

— Так, может, вы еще не знаете...

— Знаю.

— Что знаете?

— По крайней мере, половину...

Они свернули к окраине. Лишь изредка попадались прохожие.

— Я ночевала у Либы, — помолчав, добавила Бирута.

— Знал бы я...

Бирута достала платок и высморкалась.

— Случилось то, чего я боялась. С самого начала это не сулило ничего хорошего.

— Почему вы так думаете?

— После того что она рассказала, и зная Либу... Ей очень не везло в жизни.

— Вы верите в судьбу?

— Я и сама не знаю, во что верю. Знаю только, что везде во всем нужна удача.

— Нас в школе учили, что каждый сам кузнец своего счастья.

— Это верно, но один упадет с самолета и останется цел, а другой, свалившись с табуретки, разобьется насмерть.

— Во всем винить неудачу навряд ли правильно. Хотя бы в данном случае. Были и другие обстоятельства.

— Конечно. Но у Либы еще с детства все складывалось на редкость неудачно. Она даже привыкла к этому. Более того, заранее настраивала себя на неудачу.

— А мне она, по ее письмам, казалась жизнерадостной, веселой.

— Тогда вы ее плохо знаете. О таких людях, как Либа, я много читала. По натуре живые, энергичные, а чуть что не так, у них сразу руки опускаются, от своей собственной нерешительности мучаются. Вы только представьте ее детство: дом на кладбище, рядом часовня, нескончаемые похороны, рыдания, открытые гробы, колокольный звон, траурные марши... Разве такое проходит бесследно? А знаете, как ее в школе дразнили?

— Да, Покойничьей Принцессой, мне мать говорила.

— Я это так хорошо себе представляю: замкнутая, робкая девочка, над ней все потешаются. И она начинает стыдиться своего дома, своей матери, самое себя. Рассудком, может, и понимает, что это чепуха, да не всегда послушаешься рассудка. И знаете чем кончилось?

— Да, Либа ушла из дома.

— И все как будто пошло на лад. Она хорошо училась, ее избрали старостой класса. Поступи она в институт, может, все и обошлось бы. Но опять не повезло — на экзаменах срезалась. Приходится забирать документы, возвращаться домой. Кому не будет тошно! А каково было Либе, которой и без того не хватало веры в себя, в свои силы? Помню, мы впервые встретились здесь, в отделе кадров. «Вы забыли пальто», — говорю, а она глядит на меня широко раскрытыми глазами, будто не слышит. Ей не хотелось идти на фабрику, да что делать. Все равно куда, лишь бы не домой. В прядильном цехе ей не понравилось, но опять же, чтобы что-то изменить — не хватило смелости, решимости. И горда была, стыдилась своего слабодушия, боялась чужой жалости, сострадания. Вы обращали внимание?.. Это так характерно, человеку легче примириться со своими недостатками, чем обнаружить их перед другим. Чтобы обрести в себе уверенность, она искала хоть какую-нибудь точку опоры и вот принялась разыгрывать из себя этакую приблатненную. Ей казалось, это выход. К тому же еще любила сгущать краски. Так родилась легенда о тюрьме, об отбытом сроке. Глупо, правда? Но, в общем-то, понятно. И мы, дурочки, поверили. Сдается мне, она так вошла в роль, что иногда и сама верила. Кто же не знал «сумасбродку Либу», все над ней посмеивались, но и восхищались, в крайнем случае пожимали плечами — смотрите, мол, какой диковинный экземпляр. Это было забавно, в известной мере, даже романтично.

— Не понимаю только, зачем ей понадобилось еще и ребенка выдумывать?

— Зачем? Все очень просто. В общежитии к девчонкам приходили парни, устраивали вечеринки. Ну и Либу приглашали. А вчера она мне призналась: я, говорит, страшно перепугалась, не знала, что делать, думала, сейчас меня разоблачат, ведь я в этих делах совершенная дурочка. В интернате перед сном, как молитву, твердила: