Я уже могла представить картину того хаоса, который ожидает меня впереди.

Каждый четверг я навещала Троя. Это была своего рода постоянная договоренность в течение двух последних лет, когда ему исполнилось пятнадцать и он попал в беду. Я забирала его от мамы и папы после работы, а привозила обратно поздно вечером или укладывала спать на своем проваливающемся диване- кровати. Иногда мы ходили в кино или на концерт. Время от времени он встречался с моими друзьями. В прошлый четверг я брала его с собой в бар, где были Лаура и Тони, а также еще одна парочка, но он находился в одном из своих летаргических состояний, просто опустил голову на стол после первого глотка пива и заснул. Иногда он кажется невообразимо застенчивым, а порой не вызывает никакого беспокойства. Он может взять книгу в середине разговора и уйти с ней, когда ему захочется.

Довольно часто мы просто возвращались ко мне и вместе готовили еду. В течение нескольких последних недель он пристрастился к кулинарии, с переменными результатами. Загорался энтузиазмом, который быстро угасал. Прошел он и этап таких игр, которые требуют большого терпения. Он должен был довести игру до самого конца и только после этого мог заниматься чем-нибудь другим. Если удавалось выигрывать, это был хороший конец, но удавалось ему очень редко. Летом было фанатичное увлечение картинками-загадками. Он принес одну такую ко мне в квартиру, она называлась «Самая трудная в мире картинка-загадка». Она состояла из тысяч мелких кусочков с картинками с двух сторон. И неизвестно, каким должно быть окончательное изображение. В течение многих недель я не могла воспользоваться своим столом, потому что он был завален этими кусочками – с одной стороны прямые края, а в середине постепенно появляющееся изображение уличной сценки. Внезапно ему это надоело.

– Какой толк собирать картинки-загадки? – спросил он меня. – Работаешь с утра до ночи, а после того как сложишь, нужно все смешать и снова положить в коробку.

Он работал часами целые дни напролет, но никогда ничего так и не смог собрать, сейчас эта коробка у меня под кроватью.

В какой момент все пошло неправильно? Именно такой вопрос иногда задавала моя мать, особенно когда Трой был молчалив и замкнут, прячась в своей спальне, лицо – мрачная маска. Он всегда был умный, временами непостижимо, ошеломляюще умный, заговорил, когда ему был всего лишь один год, уже в три года начал читать, поражал учителей отличными способностями, родители хвастались им перед своими друзьями. Его демонстрировали на различных собраниях, осыпали школьными грамотами, о нем писали в местной газете, переводили в классы, где учились дети старше на один, два года, но и были выше его на два фута; казалось, что он вообще никогда не вырастет. Он был крошечный, с острыми костлявыми коленками и торчащими ушами.

Над ним издевались. Это не значит, что его отталкивали на игровой площадке или насмехались над ним как над зубрилом. Его систематически изводила группа мальчишек, все остальные не принимали его в свою компанию. Хулиганы называли его Трой Бой, закрывали в школьных туалетах, привязывали к дереву за стоянкой для велосипедов, бросали в грязь его книги и топтали их, пускали по классу записки, обзывая его девчонкой и геем. Били его в живот, гонялись за ним после занятий. Он никогда ничего никому не рассказывал, к этому времени мы с Кэрри уже были значительно старше его и находились совершенно в других мирах. Он не жаловался учителям или родителям, которые и знали только то, что он спокойный и «отличается» от других мальчиков в классе. Он просто работал больше, чем всегда, и приобрел педантичную и немного саркастическую мину, которая изолировала его еще больше.

Наконец, когда ему исполнилось тринадцать, родителей вызвали в школу, потому что застали его, когда он бросался шутихами в мальчиков на игровой площадке. Он был вне себя от ярости, рыдал и ругал каждого, кто приближался к нему, словно результаты жестокого восьмилетнего обращения все вдруг всплыли на поверхность. Его временно исключили из школы на неделю, в течение которой он не выдержал и признался маме, которая разбушевалась и устроила в школе шум. Мальчиков построили перед директором, оставив после уроков. Но каким образом можно приказать детям, чтобы они любили кого-то и дружили с кем-то, особенно если этот кто-то похож на моего младшего брата: застенчивого, запуганного, бесполезного для общества, искалеченного собственным разумом особого свойства? И каким образом можно устранить дефект, который встроен в фундамент? Если речь идет о домах, то значительно легче разрушить дом до основания и построить заново. С людьми же так поступать невозможно.

К этому времени я уже окончила колледж. Я не понимала, насколько все серьезно, пока Трой не приступил к сдаче экзаменов на аттестат зрелости. Может быть, не хотела понимать. Предполагалось, что он хорошо все сдаст. Он сказал, что экзамены прошли прекрасно, но более конкретных сведений добиться не удалось. Оказалось, он не сдал ни единого экзамена. Сидел в парке около школы, бросая хлеб уткам, пристально разглядывая мусор на берегах пруда, глядя на свои часы. Когда родители обнаружили это, они были ошеломлены. Помню, я однажды днем была у них, когда мама, рыдая, спрашивала у него, в чем она допустила ошибку и была ли она совсем плохой матерью; Трой же просто сидел, не разговаривая, но со смешанным выражением триумфа и стыда на лице, что напугало меня. Консультант сказал, что это был крик о помощи. Спустя несколько месяцев, когда Трой порезал себя – десятки неглубоких порезов на предплечье, – он назвал это еще одним криком о помощи. И то, что иногда он не хотел подниматься с постели по утрам, тоже было криком о помощи.

Он не вернулся в школу. Был приглашен частный преподаватель, и усилено психотерапевтическое лечение. Три раза в неделю он посещает женщину, после имени которой стоит много букв, соответствующих ее ученым званиям, чтобы поговорить о своих проблемах. Так же часто я расспрашиваю его о том, что происходит на этих сорокапятиминутных встречах, но он только хмурится и пожимает плечами.

– Очень часто я сплю, – говорит он. – Ложусь на кушетку и закрываю глаза, а потом неожиданно раздается голос, сообщающий, что мой сеанс закончился.

– Как вообще дела? – спросила я, пока заваривала чай в чайнике, а он нарезал красный перец тонкими полосками.

На кухне уже был полный беспорядок. Рис так бурно кипел в кастрюле, что крышка прыгала, а вода из- под крышки выливалась на плиту. Яичная скорлупа разбросана на столе. Посуда и ложки нагромождены в раковине. На линолеуме рассыпана мука, словно прошел легкий снегопад.

– Ты заметила, – поинтересовался он, – что люди меня всегда спрашивают, как я себя чувствую, каким-то особым, деликатным тоном?

– Прости, – сказала я.

– Мне до смерти надоели разговоры обо мне. А как тебе?

– Нормально.

– Нет, ты-то, как принято считать, нормально говоришь со мной. Это у нас взаимно. Я разговариваю с тобой, ты – со мной.

– Действительно, «нормально», похоже, самое подходящее слово. Много говорить не о чем.

Он кивнул.

– Брендан собирается научить меня ловить рыбу, – сказал он.

– Я не знала, что ты любишь рыбачить.

– А я и не люблю. Я никогда не рыбачил. Но он говорит, что когда-нибудь мы сможем отправиться к морю, где у его друга есть лодка, и наловить скумбрии. Говорит, что нужно просто вытаскивать ее из воды, одну за другой, а потом сразу приготовлять на костре.

– Звучит заманчиво.

– Он говорит, что даже в дождь приятно сидеть в лодке и ждать, когда натянется леска.

– Наверное, ты часто встречался с ним?

– Несколько раз.

– И он тебе понравился?

– Да. Хотя я не могу представить тебя с ним.

– Почему нет?

Он пожал плечами:

– Он не в твоем стиле.

– А какой же у меня стиль?

– Ты больше человек-кошка, чем человек-собака.

– Не возьму в толк, о чем ты.