сжимавшие пилотку, ухватились за его руки; ноги, которыми она упиралась в дверцу машины, приблизились к нему и сплелись с его ногами. Освободил Рами пальцы от ее волос и обнял ее за плечи, но она попыталась вырваться из его объятий, толкнула его в сторону и крикнула: «Нет» Потянула его руки, подняла голову, и направила его пальцы в свои волосы. Руки Рами становились все более нетерпеливыми, и тело ее приподнималось в его жарких объятиях. Дыхание стало взволнованным, более коротким и быстрым, чем порывы сильного ветра, и с дыханием вздымалась и опускалась ее грудь, двигаясь на его груди. Отнял Рами одну руку от ее волос, но она не давала ему это сделать. Оцарапала его руку, упавшую ей на грудь. Возбужденные, они боролись, пока она не вернула одну из его рук в волосы, и тогда лишь успокоилась. Рами продолжал расправлять ее волосы, и она силой удерживала его руку, но подалась ему и раскрыла губы навстречу его губам. Тогда Рами свободной рукой расстегнул ей кофточку, и она положила его руку на левую грудь, а руку, погруженную в ее кудри, потянула вниз, словно стараясь дотянуть волосы до своей груди. Он гладил ее сосок вместе волосами, она застонала, и Рами шепнул ей:

«Иди ко мне!»

Искривленное дерево с широкой кроной возникло из собственной тени перед глазами Рами, утопая в лунном свете на самом краю бездны. Вокруг была пустыня в лунном сиянии, и скалы на горизонте вспыхнули. Иллюзия зари в разгар ночи, иллюзия одинокой вершины в закрытой кабине армейской машины, иллюзия чистоты среди запаха бензина, смешались с ветром, песком, отголоском рассказа о мертвом отце Сгулы.

Увел Рами за собой девушку в пустыню. Мечта о любви превратилась в страсть. В призрачном невинном свете посягнул Рами на честь девушки. Рами потянул ее в тень дерева, и она кричала:

«Нет!»

Казалось, даже глаза ее кричали, но Рами не видел, и пустыня не слышала. И тогда она замерла, стояла, затихнув, только умоляла взглядом, чтобы Рами ограничился игрой с ее волосами, и подвинула к нему голову. Нанизал Рами ее кудри на два пальца и потянул на песок. До дерева не добрались, и никакая крона не скрывала то, что делал Рами. В пространстве пустыни реяли тени, как привидения. Время от времени падала звезда, и тонкая полоска голубого света вспыхивала и исчезала в песках. Вороны хрипло кричали, и ветер шумел в песках, словно бросая волны на белые берега. Поверх лица девушки распростерлась пустыня, и ей подставила Сгула лицо, а не Рами. Он снял с нее одежды, и она лежала нагой, и пустыня ликовала вокруг нее. Гладил Рами ее, но руки его не наполнялись ею. Тело ее, тело худенькой девочки, у которой рано выросла грудь. Алые мягкие соски цвели, как юные ростки, которые сорваны до настоящего своего расцвета. Худощавое ее тело переворачивалось под тяжестью его широкого тела, и Сгула словно бы уменьшилась в песке пустыни. Рами не нашел ее уха, и шептал на ветер:

«Сейчас приду».

«Так обхвати мою голову!» – отчаянно крикнула малышка в лицо Рами, и крик ее пролился в холодном сиянии луны. И Рами схватил ее голову, и кудряшки на его пальцах вытянулись, как тонкие режущие канатики.

Голос Сгулы замолк, и тени опустились и покрыли ее лицо. В тишине слышалось лишь карканье ворон. Сгула в отчаянии снова заговорила, не зная, слышит ли ее Рами, да и ей было безразлично, слышит ли он ее. Слова отдаляли ее от Рами и от всего, что он с ней делал. Слова возвращали ее к отцу:

«Петух кричит в Метуле. Молоток отца стучит по черепице. Одна из них треснула, осколок подпрыгнул, и ранил в лоб отца. Я снимаю майку, чтобы перевязать рану, и белая майка краснеет. На вершине Хермона краснеет снег от крови отца. Я начала кричать, и отец обнял меня и напел мне песенку о раздавленной розе. Голос Циона Хазизи ворвался в хор и сообщил, что отец ранен. Все эти ханукальные песни о «Крепости и скале моего спасения» сейчас – это Рами. Сказал тогда Цион Хазизи, что отец ранен, и заря омыла красным цветом вершину горы и отняла у меня девственность. Цион Хазизи сказал, что отец ранен!»

Руки Сгулы откинулись в стороны, пальцы погрузились в песок, и она забыла, где находится. Она не лежит под тяжелым телом Рами, и Рами слышит ее слова и не слышит их. Он хочет потянуть ее к себе, и она защищается взволнованными словами: «В кухне у мамы в песочных часах текли песчинки, и мама провозглашала, что яйца всмятку готовы. Маленький отец в инвалидной коляске смотрел на песочные часы, и говорил, что так течет жизнь, пока смерть не готова. Рассердился большой отец на маленького и сказал, чтобы тот не упоминал о смерти при маленькой девочке. Сидела я в тендере и знала, что старшина лгал, и отец мертв. Смерть сошла хранить мою девственность, а заря окрасила алым цветом пустую горную вершину. Сидела я в тендере и плакала об отце. И тут явился ты, сильнее смерти, и мы помчались в пустыню».

Потряхивала Сгула головой между ладонями Рами, и кудри ее реяли в его тяжком от волнения дыхании. Рами накрыл ладонью ей на рот, чтобы прекратить шепот, который сдерживал его и раздражал. Она укусила его руку и продолжала говорить, борясь с ним словами:

«Маленький отец в инвалидной коляске тяжело дышит напротив буйвола по имени Амалек, одного на всю Метулу, которого привели в коровник отца, что он покрыл молодую корову. Амалек с честью сделал свое дело, и маленький отец, облизав сухие свои губы, сказал, что злодей Амман вышел из семени Амалека, и инструмент между его ног зол и преступен, нет у него ни сердца, ни совести, но это именно то, что в нем прекрасно. И тогда большой отец рассердился на маленького отца, и сказал, чтобы он не выражался грубо в присутствии такой маленькой девочки, как я».

Руки Сгулы, перебиравшие песок, замерли, а руки Рами двигались по девичьему телу. Рами пытался ее успокоить, но Оула снова не сдавалась его рукам и только говорила:

«Вернулась я домой, и отец обнимает меня, и спрашивает об ухажере, но у меня его нет. Отец говорит, что все парни глупы, любят уродливых и глупых, а не красивых и умных. Руки его подобны тонкой стеклянной клетке, сквозь которую виден прекрасный, чудный мир, и я радовалась, что все парни глупы, и что нет у меня ухажера, и что я уродлива, и ни один солдат в меня не влюбится. Ты разбил мои стеклянные стены!»

Руки Рами оставили ее голову, и она отдалилась от него, но он снова приблизился и накрыл ее своим телом. Рами доказал, что он сильнее смерти, но плач малышки не смог прекратить. Она свернулась на песке и положила руки на живот, пытаясь себя защитить. Рами убрал ее руки с живота, и она осталась скрытой лишь в себе самой. Он поднял верхнюю часть ее тела, распластался на нем, а голову ее опустил в пески, промытые равнодушной пылью лунного света. Под его тяжестью она замолкла, словно тело и душа ее уснули и не чувствовали его, маленькое ее тело исчезло под его большим телом. На миг он тоже ощутил ее исчезновение, и показалось ему, что он совокупляется с пустыней и обнимает пески. Секунда сомнения, и он уже не думал о девице, лежащей под ним в молчании, и проник в нее всей своей силой, что обновилась в страсти, сильнее которой он еще никогда не испытывал. Сгула металась под ним, но это не мешало ему. Он был как бы только с самим собой, счастливым вернувшейся к нему мужской силой, и, как огромная тень, нависал над Сгулой, вдавливая ее в песок. Ей было больно, и она кричала:

«Отец!»

То, что началось безумием, им и завершилось. Сгула била в грудь Рами, и окаменевшее ее тело вновь вернулось к жизни. Он пытался ее успокоить, приблизил к себе ее лицо, гладил голову, ворошил кудри, но она оттолкнула его руки, как змея, выскользнула из-под него и села. Опустила глаза, глядя между своих ног, и отчаяние не сходило с ее лица.

Пустыня это песчаный ковер, сотканный из шорохов, шепотков, голосов и криков, мелодий и безмолвия, света и тени. Все тени сошлись на лице Сгулы. Светлые ее кудри текли в ночном ветре в глубину пустыни, как встревоженные волны. За нею маячило дерево, обожженное солнцем, выточенное луной, побитое ветрами и зноем пустыни, высушившим ее ветви, и все это свалилось на голову девушки.

Сидел Рами перед ее наготой, видя ее обиду и худобу ее тела. И только теперь услышал ее. Она говорила их в то время, когда он овладел ею. Ему стало жаль девушку и он спросил:

«Как ты себя чувствуешь?»

«Разбитой и сломленной».

Она выкрикнула это, вонзив в него взгляд, полный ненависти. Испугался Рами глубины ее отвращения к нему, замер, голый, возле нее. Так и сидели они под луной, в древнем, как мир, пейзаже, готовые к схватке, и белый свет был подобен соляному столбу вокруг ее нагого тела, и Рами смотрел на нее,