Странички письма дрожат в руках Адас и падают ей на колени, и настольная лампа освещает эти странички слабым светом. Лицо Адас пылает, и Адас на исходе ночи совсем иная, чем в ее начале. Спина ее выпрямлена и лицо решительно. Явно сама судьба заставила ее украсть это письмо Мойшеле. Больше она не жена, оставленная мужем и забытая в старом кресле Элимелеха, она жена Мойшеле, и он ее муж, который не нарушил обет.

Она и Иерусалим – связаны этим обетом. Иерусалим для нее не убежище, и дом в переулке так же и ее дом. Мойшеле должен вернуться, и когда откроет дверь, найдет ее в доме, и скажет ей тем же взволнованным голосом, как тогда, под свадебным балдахином, «Ты освящена мне!» И не так уж много месяцев отделяют эту ужасную ночь от следующего Судного дня. Весна уже пришла, так и осень придет, осень ее с мужем. Мойшеле по пути к ней!

Адас собирает листки письма, встает с кресла, кладет их на кресло, открывает дверцу шкафа, увидеть в зеркале другую Адас, изменившуюся и счастливую. Начинается чудный весенний день. Она запакует свои вещи, оставит кибуц, и уедет жить в Иерусалим, в дом Элимелеха, который и ее дом. Даже не пойдет на похороны Хаимке и не простится с Соломоном. Наконец-то у нее есть настоящее. Она уже выросла, вышла из реальности безотрадных воспоминаний прошлого, и преодолела проход в свое будущее. Дядя Соломон остался позади, в далеком прошлом, и нет никакого смысла пойти к нему, и рассказать об украденном письме, и сказать, что она сделала это по праву. Она больше не принадлежит кибуцу, она уже по дороге в Иерусалим, открыть тайну Элимелеха. Все годы ее детства эта тайна вызывала в ней любопытство, но дядя так и не открыл ей эту тайну, несмотря на то, что связал ее судьбу с Мойшеле рассказами об Элимелехе. Завещание, оставленное Элимелехом, адресовано и ей. Пришло время Соломона уйти из ее жизни! Элимелех ушел из жизни, и Амалия ушла, и дядя Соломон уже в преклонном возрасте. Она любит дядю и плачет по его вдовству, но помочь ему не может. Никогда она не придет к Соломону, другу, доброму, мудрому и верному, никогда не придет к нему читать письма, цель которых была очистить ее от греха измены. План провалился, очищение не пришло, и откровенные эти письма не освободили ее от сложного и запутанного положения, и сделало это лишь украденное письмо Мойшеле. Теперь и Рами ушел своей дорогой и исчез из ее жизни, как он исчезнет из жизни Мойшеле. Рами и Мойшеле больше не встретятся под горящими пальмами около источника. Теперь Мойшеле принадлежит только ей!

Полоса серого света просачивается сквозь занавеску, окутывая в зеркале облик Адас. Ночь рассеивается и уходит. Адас внимательно разглядывает себя. Она все еще одета в старый халатик, в котором шаталась всю ночь, волосы ее взлохмачены, лицо уставшее, но глаза сверкают. Она красива даже после такой ужасной ночи, в которой ни на миг не сомкнула глаз. И хотя у нее темные круги под глазами, но кожа ее гладка, без единой морщины, и фигура точеная даже в этом неряшливом халатике. Мойшеле всегда любил цельность и завершенность ее красоты. На миг она испуганно отступает. Как быть со шрамом на груди? Мойшеле обязательно его заметит и спросит ее, откуда этот шрам. Никогда она ему не расскажет том, кто оставил его. Ее не волнует, если Мойшеле обвинит в этом Рами, и еще больше отдалится от него. Лишь бы вернулся Мойшеле домой и погладил мягкой ладонью этот шрам на ее груди. Только бы поспешил вернуться! Вот, прошла ночь и с ней ушли все тяжкие воспоминания, и от всего безрадостного прошлого остался лишь этот шрам. Адас слышит в своей душе голос Амалии: «Немного страдания не помешает никому», смотрит в зеркало и обращается к себе: «Немного уродства тоже не помешает».

Она подходит к окну, и отодвигает занавес, и все ее ожидание будущей радости в этом решительном движении. Заря еще слаба, но уже заполняет светом комнату. Глаза Адас натыкаются снова на зеленую пуговицу, около кресла Элимелеха. Кто же был здесь ночью? Этого она уже никогда не узнает. Она собирается покинуть это место, и не будет заниматься загадками. Вдруг она вспоминает пальцы Рами в ту ночь на рыбном пруду. В ее воображении вспыхивает огонек сигареты, освещающий его дрожащие губы и пальцы, с трудом нащупывающие пуговицы на гимнастерке. Она не отрывает взгляда от пуговицы, и воспоминания снова начинают одолевать ее душу. Но сейчас она борется с ними и не дает печали снова захватить душу. Испытание ее в том, сумеет ли она силой удалить от себя тяжелое прошлое. Если сумеет, ей улыбнется будущее. Лихорадочные размышления убивают безрадостные воспоминания, пытающиеся вернуться и внести темень в ее душу. Она одна – с Мойшеле! Он – ее. Она теперь снова его пленила, и он уже не жесткий мужчина, а мягкий юноша, взирающий на нее своими черными, горящими, влюбленными глазами. Мойшеле – ее!

Свет зари рисует на полу клетку из теней, и пуговица замкнута в решетку этих теней. В этот миг она ощущает седьмым чувством, что это Рами был ночью в ее доме, сидел в кресле Элимелеха и ждал ее. Адас поднимает пуговицу, держит ее на ладони. Поломанная пуговица, просто мусор – это все, что осталось от великой любви. И в ее воображении возникает Рахамим, держит на ладони ржавый болт и говорит ей, стоя среди груд железного хлама под навесом: «Адас, болт, если он даже ржавый, все же болт, и это то, что бабка мне говорила: Рахамим, ты внук великих раввинов, и ты будешь, как «болт», что по бабке означает аббревиатуру трех ивритских слов – стыдливый, милосердный и благодетельный».

И Адас бросает поломанную пуговицу в тот же карман, в котором держала всю ночь украденное письмо Мойшеле.

Утро уже развернулось в весеннем сиянии, и гора светится в окне Адас зелеными сюгонами молодых трав. И заря, взошедшая в ее душе, милосердна и благодетельна.