мне кофе в фарфоровой чашке и принесла поднос со свежеиспеченными пирогами, масло и мясо. Все было свежим и горячим, и я ел и пил с большим аппетитом. Мать все время суетилась вокруг меня. Девушка же даже не присела около стола, стояла поодаль и не сводила глаз со свитера. Тут у меня мелькнула мысль: что случится, если я сниму свитер? Но, по сути, я знал, что случится, и что это неотвратимо, еще в момент входа в дом. И, несмотря на все, хотел встать и уйти, но тут из настенных часов выскочила кукушка и прокуковала шесть раз. И мать сказала:
«Сейчас придет отец».
Вошел пекарь, в белом фартуке на выдающемся животе, в белом колпаке на светлых волосах, посмотрел на меня голубыми глазами, и жирное лицо его расплылось в улыбке. Он коротко меня поприветствовал и пошел к умывальнику смыть с рук муку. Девушка сказала и ему:
«Он приехал из Израиля».
«Езус Кристус и святая Дева!» – теперь пекарь смотрел на меня с большим вниманием, и глаза его подобрели. Потом посмотрел на дочь и перекрестился. Мне показалось, что я выглядел в их глазах как один из мертвых, что встал из могилы еврейского кладбища, близкого к их дому и пришел погреться в их дом. Но, несмотря на это неприятное ощущение, во мне усиливалось желание сидеть в их кухне, пить кофе, есть горячий хлеб и смотреть на круглую девицу. И тут сказал отец хриплым проспиртованным голосом:
«Приготовьте ему комнату наверху, в мезонине».
Дядя Соломон, ты, несомненно, можешь себе представить продолжение, но я испытываю сильное желание рассказать тебе подробно обо всем. Комод, весь в дырочках, проделанных поколениями поколений древоточцев, стоял в углу. Маленькая елочка из воска в пластиковом горшке, вероятно, осталась здесь с Рождества, которое совсем недавно здесь праздновали. Около елки круглый белый фаянсовый поднос, на котором стоял фарфоровый чайник, наполненный водой. Над комодом – большой деревянный коричневый крест, на котором висел венок восковых роз. А над кроватью улыбалась мне из иконы святая дева. Я сложил руки и громко сказал в пустой комнате:
«Езус Кристус и святая Дева!»
Кровать занимала почти всю маленькую комнату. Постельное белье сверкало белизной, и толстое пуховое одеяло обещало хорошо согреть холодное тело. Я отлично понял смысл связанного свитера и письма в его кармане. Толстая и уродливая девица, но свежая и горячая, добывает себе любовника с помощью вязаного свитера. Наш век, совершенствующийся в разных изобретениях, обновился и в этой области. Вошел я в пекарню, голодный еврей, готовый вонзить зубы в свежую булку, обнаружил себя в круглом зале, в котором нет ни верха, ни низа, ни левой, ни правой сторон, и я чувствую себя здесь чудесно. До сих пор я знал любовь, насыщенную острыми чувствами, и если я и познал однажды толстую уродливую солдатку в Балузе, в пустыне Синай, это мучило мою совесть. На этот раз я чувствовал грубое желание, требующее тела женщины.
Так стоял у постели и ждал круглую девицу. И вдруг вспомнил пирог, который Амалия готовила к столу каждую субботу, пирог свежий, ароматный, вкусный и круглый. Всегда с гордостью провозглашала, что это пирог Соломона, и я, хоть и был наивным подростком, чувствовал, как разгораются страсти между тобой и ею, ты сердился, а она получала удовольствие от твоего гнева. Она всегда подчеркивала, что пирог отлично изготовлен Соломоном, и сейчас, в мезонине чужого дома, сказала мне: «Горячая булка тоже хороша».
После того, как она привела меня в комнату, пригладила девица подушку и, не сказав ни слова, выскользнула. Я остался один. Ветер бил в окна, и дождь лил на них, как из ведра. Я выглянул в окно и увидел напротив черные ворота еврейского кладбища и деревья, колышущиеся на ветру. Стена мне виделась, как преграда, отделяющая евреев от чужеземцев – и я в мире этих чужеземцев, отрезанный начисто от древних надгробий. Я изгнан оттуда из-за грехов моего отца, и круг, огибающий нас двоих, замкнулся, и небесный суд вынесет один приговор нам обоим, ибо я его печальное отражение. И приговор, который вынесут отцу и мне, замыкает нас в один круг, в котором нет ни верха, ни низа. Я нахожусь в жаркой пекарне, ибо определено мне вернуться к отцовскому деянию, чтобы очистить его добрым поступком, исходящим из преступления.
Ступеньки заскрипели, одна за другой: девица поднималась ко мне тяжелыми шагами. Еще миг, откроется дверь и она войдет. Я снял белый свитер и в воображении слышал ее отца, говорящего матери у стола, под крестом: «Пусть это будет ей на здоровье!» Тут повернулась ручка, открылась дверь, и я пошел ей навстречу.
Дядя Соломон, прошу у тебя прощения. В течение всего этого длинного письма я не справлялся о твоем здоровье. Но я знаю, что на этот вопрос ты ответишь, как всегда «Болит, но жизнь продолжается». Не спросил также, что слышно в кибуце. Отсюда он видится таким красивым и хорошим, что трудно не ощутить в этом пристрастный взгляд. Теперь я говорю, как отец, что кибуц – лучшее и важнейшее изобретение евреев в наш век. Из отцовского дневника я понял все трагические причины, которые заставили его оставить любимое место. Никогда отец так и не преодолел боль, нанесенную ему изгнанием из кибуца, и, несмотря на то, что в то время я ничего не знал, но я чувствовал, что угрюмость, нападающая на него, связана с этим изгнанием. Я даже спросил его, почему он покинул кибуц, и он всегда давал мне один и тот же не очень ясный ответ: «Мойшеле, люди всего лишь люди, а иногда даже и не люди».
Ты себе представить не можешь, дядя Соломон, какой у нас был праздник, когда ты приезжал к нам в Иерусалим и открывал в нашей тесной кухоньке пакет со свежими овощами и фруктами, и по комнате распространялся запах полей долины. В моем воображении ты виделся мне Моше Монтефиоре, и на его, вернее, на твоей роскошной карете мы оставляли Иерусалим и скакали в кибуц. Всегда я хотел прорвать замыкающие меня стены. Ты и понять не можешь, как влиял на меня отец своими бесконечными рассказами о камнях и о Боге. Отец высекал во дворе всевозможные физиономии из камня, и я думал, что это Бог в разных лицах. Я приносил им жертвы, делал воскурение из чеснока – единственной приправы, которая у нас была. Собирал цветы на иерусалимских горах и подносил их богу во дворе, и произносил молитвы, которым научил меня отец, и я читал их в синагоге. Однажды отец засек меня за этими играми, и ужасно разгневался: «Мойшеле, ты занимаешься идолопоклонством, упаси Господи!» Я обиделся и нарисовал на стеклах окон раковины. Дядя Соломон, ты, несомненно, помнишь этих закрученных улиток. В них я прятал своего бога, чтобы нельзя было до него добраться по этим сложным и запутанным переходам, пока я уже и сам не мог его найти. Лишь в Синае я освободил этого бога из темницы.
Шли мы однажды с Рами в глубоком каньоне, между высокими горами. Сильный ветер дул на вершинах, и они, казалось, качались под сильными порывами. Темные утесы клонились на север и юг, на восток и запад. За горами небо опускалось на землю. Мы разговаривали, и ветер усиливал наши слова, и они слышались, как удары камня о камень. Рами собирал все, что находил на пути, кусочки угля, скорлупу яйца самки страуса, следы каких-то животных. Он ужасно радовался каждой находке, и голос его громко разносился в каньоне, и горы отвечали странными отзвуками эха, не смехом и не плачем, а голосами из иного мира. Голоса эти смешивались с горами, сложенными из гранита, серого и красного, с черными отвесными склонами, со скалами, необычные физиономии которых окружали нас, и все эти цвета тонули в резком свете солнца пустыни. И я говорил себе, что именно в этой стране, забытой Богом, Он и родился. И тут у меня возникло желание произнести молитву «Слушай, Израиль», повторяя мелодию, с которой пели эту молитву отец и молящиеся в синагоге каббалистов. Я попросил Рами, чтобы он повторял со мной «Слушай, Израиль», и Рами сказал: «Ладно, ни разу этого не говорил, но можно попытаться». И мы сказали, и горы откликнулись голосом моего отца.
Дядя Соломон, пришло время завершить это длинное письмо. Как я тебе уже писал, нахожусь я сейчас в Мюнхене. Я уже объехал многие страны, и у меня впечатление, что я кручусь в мире разбитых сосудов. В этих осколках, может, видны следы скрытого света, и, быть может, настанет день, и все эти осколки снова соединятся в один целостный сосуд, но пока мне кажется, что они упали в глубокую бездну, и никто не может спуститься в нее, чтобы извлечь их оттуда. И кто, как я, знает, какие опасности подстерегают человека, упавшего в яму? И хотя меня вытащил оттуда симпатичный солдат, но я по сей день чувствую удар от падения.
Я сижу в номере скромной гостиницы. Стол, на котором я пишу письмо, стар, качается на слабых ножках, и потому почерк мой неустойчив. Я приехал сюда из Вермейзе и сразу же сел писать тебе письмо. Прошла ночь, и заря здесь до того серовата и мягка, что я ее почти не ощущаю. Со дня смерти Амалии я помню ее и ужасно жалею, что нет больше такой женщины в моем разбитом мире. Я хорошо помню ее
