В этот полуденный час Рами пытается подвести некий душевный итог своих отношений с красавицей Адас и умником Мойшеле. Стоят ли они оба его затворничества в пустыне? Мойшеле оставил страну и стерт с карты, Адас сидит где-то там, в заповеднике любви, куда Рами запрещено войти. Готов ли он вернуть ее Мойшеле ценой своего возвращения домой? Это возвращение лишено всякого смысла, чести, любви, оно разрушает все моральные устои в душе. Стоит ли чего-то любовь, у которой нет никакого основания, страсть, которая внезапно оказывается бессильной? Чем хороша такая любовь? Она прекрасна и хороша сама по себе.

Много мыслей, волнующих сердце, возникает у командира в пустоте полдня. Сушь пустыни – на языке. Жажда сводит с ума по влажной капле, по апельсину, из которого истекает сок, по желанию вгрызться в свежий плод, по зеленым ландшафтам, по красочным цветам, которые там, за пределом этих сухих желтых далей. И все эти страстные желания направлены к Адас – потерянной его честью в тяжкую ночь мужского бессилия. И эта война за Адас будет длиться, пока это мужское бессилие не пройдет.

«Разойдись!» – прозвучала команда, и двор опустел от усталых солдат-поселенцев. Шли часы, и на зимнюю пустыню сошел сухой и холодный вечер. Цион Хазизи принес чайник с араком. Запас был достаточен на все зимние дни, и они сидят, опустошают чашки и даже не играют в шеш-беш. В этом ночном питии Рами уравнен с Ционом Хазизи. Глаза их ныряют в пруд арака, глаза каждого в своей чашке, и они тонут в ее глубинах. Еще чашка и еще чашка, и старшина скрещивает руки под подбородком, смотрит в окно, подмигивает ночи, и глаза его мокры слезами арака. Еще чашка и еще чашка, и Цион Хазизи оставляет подбородок, устремляет взгляд на Рами и начинает беседу. Первым делом, говорят его руки, двигаясь вверх и вниз, влево и вправо, замирая или обращаясь в сторону лица Рами. Старшина делает движения боксера, пьет еще чашку, лицо его начинает дышать гневом, и слова безудержно льются на Рами:

«Командир, горе спиртной капле, которая проливается внутрь женщины, и горе семени, которое проросло в ее чреве, пока не вышло на свет Ционом Хазизи. Горе женщине, которая родила сына на произвол глупых судей и тупых командиров. Виноват ли я, командир, в том, что девицы выпячивают грудь и вздымают соски, как мечи? Виноват ли я, что влажные их взгляды соблазняют наслаждениями, а покачивающие зады так и приглашают? Виноват ли я, что каждый угол – это приглашение в постель? Совокупляются, как собаки, на открытых тропах. Не стесняются даже старшины. Командир, хуже того: для них я – не стареющий старшина, молодость которого прошла, а старик Цион Хазизи, который никогда не был мужчиной. Командир, что я могу с собой сделать, если на меня нападает желание доказать, что мужчина всегда мужчина?»

«Закрыли тему».

Цион Хазизи, хоть и пьян, слушает приказ и замолкает, тянет носом волоски бороды, закручивающиеся печальными колечками. Снова они погружают глаза в чашки, и в араке Рами опять видит долину и дом. Журавли гуляют между высокими травами и поглядывают на этих двух странных существ, которые, несмотря на то, что они не птицы, вытягивают высоко шеи и движутся шажками на тонких длинных ногах. Черная полоса отходит от голов журавлей и тянется через шею по всему их серому телу. Птицы мудрые, которые не боятся шума и движений, совершаемых этими двумя под дум-пальмой – Адас и Рами, детьми рая, которые вкушают от древа познания между райскими птицами. Рами поймал прядь ее волос, тянущуюся до ее колен, повел ее в полумраке под черную тень журавля и сказал:

«Клянусь, ты на них похожа».

«Чем?»

«Высокая шея и длинные ноги».

«И черная полоса траура».

Приподнялась на локтях, и полоса темной косы выделялась на белой груди. Она смотрела на журавлей, и печаль в ее глазах отдаляла ее от удовольствия любоваться птицами. Рами бросился к журавлям и погнал их из высоких трав. Он буйствовал, как первый человек на земле, Адам, у которого даже листок не прикрывал мужское достоинство. Швырнула Адас ему одежду и сказала:

«Ну, и дикарь же ты!»

Дикарь-капитан и дикарь-старшина сидят в пустыне по вине девиц, пьют арак чашку за чашкой, и топят в крепком напитке мрачные страсти к маленьким, вечно оправдывающимся женщинам. За окном, в ночной темноте, плачет птица-авдотька. Нашла место, где рыдать – на крыше столовой военного поселения! Плач этот режет воздух и разносится по всему поселению. Часовой у ворот смотрит на крышу и взводит автомат. Рами насвистывает, вплетая эти звуки в плач птицы. Цион Хазизи поднимает голову и с удивлением смотрит во двор затуманенными и далекими от реальности глазами. Что делают в ночном одиночестве, сидя против затуманенного араком старшины, птицы, захлебывающейся плачем, воющего шакала и пустыни, замершей черными утесами? Рами втягивает старшину в свою печаль и говорит хмурым, строгим голосом:

«Надо привезти в поселение солдаток!»

«Командир, кому нужны здесь несчастья?»

Только когда Цион Хазизи налит по горло араком, он начинает возражать командиру, и только когда Рами в последней степени опьянения, язык его касается темы солдаток. Тут они словно пробуждаются, и прекращают об этом разговор. Рами продолжает витать в пьяных фантазиях и видит себя висящим в космосе, где-то там, поверх бесконечного неба. Цион Хазизи, который заснул над крепким напитком, исчезает из собственных глаз и мысли Рами, уносятся вдаль, он говорит сам себе, и эхо его слов доносится из пустой чашки:

«Кто ты, капитан Рами? Оставил душу в пользу космоса. Возвращайся домой, обогащенный трофеями и радиацией пекла пустыни, и поймешь, что в этом пустом космосе душа твоя заблудилась. Вернешься домой, и найдешь, что все, находящееся на поверхности твоей земли, потеряло силу притяжения, даже любовь. Кто ты, капитан Рами? Маленький человечек в необозримой пустоте пустыни, уносящий себя от земли в пустой космос. Вернешься домой в один из дней, и найдешь себя рыщущим в пустых песках и строящим башни в воображаемых небесах. Так кто же ты, капитан Рами?»

Нет в мире ничего более волнующего, чем плечи Юваля, на которых она восседает. Ноги Адас раскачиваются в воздухе, голова наклонена вниз, волосы спадают и рассыпаются по его лицу. Время от времени он поднимает руку, чтобы убрать их с глаз. Юваль вдыхает тонкий аромат ее мягких волос, ловит прядь губами и чувствует во рту вкус шелка. Дорогу сюда между наставленными ржавыми станками он видит одним глазом, он знает все проходы между этим железным хламом и чувствует себя в этом строении Рахамима, как у себя дома. Адас держится руками за его рубаху. Глаза ее закрыты, раскрытые губы улыбаются. Опирается она на плечи Юваля и чувствует себя легкой и порхающей, как перо.

Он замедляет шаг, и Адас оглядывает высящийся по сторонам железный хлам. Юваль добирается до старого катка. Адас сжимает пальцы, держась за его рубаху, и он чувствует, как ее пальцы щиплют его грудь, спускает девушку на землю и входит в потаенный уголок Рахамима. Свет неоновых трубок под потолком смутен, и Юваль включает другой свет. Черный каток, светящийся красным светом абажур лампы и сиреневый Юваль выступают из темноты уголка. Юваль вешает сиреневое полотенце на ржавый гвоздь, пробуждающий воспоминания у Адас. На этот гвоздь в прошлом Рахамим повесил «хамсу» – изготовленную