«Положись на меня, отец».

Это были последние слова, услышанные Хаимке от сына. Зоар не сдержал своего обещания, и был убит арабами, когда патрулировал колонну машин с продовольствием из Тель-Авива в Иерусалим. Товарищи его рассказали Хаимке и Брахе, что всю эту опасную дорогу Зоар напевал им песни, пока его не сразила пуля.

О Зоаре Адас рассказал Ники, когда они доили овец. Струйки молока звенели, ударяясь в ведра, овцы брыкались, и Ники сказал:

«Ты знаешь, я родился потому, что Зоар погиб».

Кончилась война за Независимость, и жизнь продолжалась. Могила Зоара покрывалась цветами, но от года к году все меньше следили за возложением свежих цветов, а старые засыхали. Хаимке и его семья продолжали петь и играть на всех инструментах, кроме ударника и губной гармоники. Иногда за ударник садился кто-нибудь из внуков, но Браха отгоняла его немедленно. Также не нашелся наследник по игре на губной гармонике, и она лежала под портретом Зоара, который улыбался вечной улыбкой. Но не такой человек Хаимке, чтобы на этом остановиться. И родился Ники. Маленькая и худая, Браха еще больше сжималась, а живот ее увеличивался, и вместе с его увеличением все сильнее становилось бледным ее лицо. Родился сын, которому дали имя Шахар. После этого Браха долго болела разными болезнями и с трудом из них выкарабкалась. Ребенком должен был заниматься Хаимке, и вкладывал всю душу в позднего своего сына, называя его на идиш «мизиник», что означает – «мизинец». Хаимке бегал в ясли, возился с сыном и все напевал – «мизиники, мизиники», прибавив букву «и. Но имя это было трудно для произношения, и его сократили до «Ники». Забыто было, что младенцу дали имя по погибшему Зоару – Шахар, и закрепилось за ребенком это имя – Ники.

Ники был тихим и мягким по характеру парнем, ни разу ни на кого не повысил голос, и в эти мгновения его высокий и мягкий тембр ударил в душу Адас, отделяя и отдаляя ее от Юваля.

«Адас, в эту ночь ты будешь танцевать со мной».

Ники подстерегал ее у входа в столовую после спектакля на горе, схватил ее за руку, и они закружились в танце. Плясали, бесились, веселились. Утром Ники уходил в армию, как и Мойшеле, и Рами. Но он, в отличие от них, не пошел в десантники. Над ним посмеивались, говоря, что он пошел добровольцем в военный оркестр, где будет дергать струны и стрелять звуками. Ники же со свойственной ему мягкостью отвечал всем добровольцам: «Что плохого в военном оркестре?»

Ники и Адас плясали, и радовались, и были опьянены танцем и мелодиями. И во всем этом шуме Ники сказал Адас:

«Знала бы ты, как не хочется мне идти в армию».

«Только не говори этого никому».

«Только тебе я говорю это».

«Нет выбора, Ники».

«Жаль».

«Что бы ты хотел делать?»

«Заниматься музыкой».

«Армия этому не помешает, Ники».

«Кто знает, Адас».

«Все твои мелодии – в тебе».

«Есть во мне еще что-то».

«Что?»

«Мы решили однажды…»

«Что поженимся».

«И сделаем детей».

«Не меньше двенадцати».

«Даже одного не сделаем, Адас».

Грустные эти слова остановили движение их ног в танце. Они покинули зал, где остальные продолжали плясать в самозабвении, и пошли к Ники домой – послушать «Звонящий колокол». Родители Ники купили ему в подарок портативный патефон. Среди набора пластинок на одной из них был записан печальный блюз, исполняемый негритянским певцом. В конце блюза начинал громко и чисто звучать колокол. Звуки текли подобно кристальному источнику, растворяясь в безмолвии. И с окончанием блюза все слушатели какое-то время погружены были в тишину, и Ники, всегда хранящий молчание, сказал:

«Это финал».

«Жаль, что это финал».

«Но это финал».

«Давай, еще раз поставим пластинку».

«Нет, это финал».

И в тот вечер Ники повторил, как обычно, что это финал звучания колокола, и в уши ворвались быстрые ритмы оркестра, играющего в зале столовой. Они сидели на кровати в комнате Ники, и он обхватил голову ладонями, и пальцы казались решетками, закрывающими его лицо. Смолкший патефон, и погруженный в себя Ники – вселили в Адас смутную тревогу. Она положила руку на плечо Ники и сказала:

«Не будь таким печальным».

«Давай, выйдем к лунному свету».

Они сидели на скамье под пальмой, и кусты защищали их ароматной стеной. Ночь окружала их цепочками огней, но и била по слуху громкими голосами, несущимися из столовой. Обнял Ники плечи Адас и стыдливо спросил:

«Можно?»

«С удовольствием».

«Мечта».

«Что это такое – мечта?»

«Сидеть с девушкой под луной».

«Ты еще ни разу не сидел?»

«Еще не нашел ту, которая бы согласилась».

«Почему не согласилась?»

«Просто так сидеть на скамье под луной».

«И ты не хотел того, что хотела она?»

«Не так быстро».

«Ты наивный парень, Ники».

«Почему наивный?»

«Потому что луна вышла из моды».

«Но она все же подруга влюбленных, Адас».

Рукой осторожно поднял Ники лицо Адас к небу. Над деревом восходил огромный светлый месяц, и ветер помогал ему, качая ладони ветвей пальмы, и вся ее крона двигалась в медленном танце. Редкие капли лунного света падали сквозь ветви на Адас и Ники. Обнял месяц длинными серебристыми своими лучами скалы горы, и соткал из камней, земли, деревьев и трав широкий многоцветный ковер. И над ними порхали искрами звезды. Адас прижалась к Ники, и смотрела ему в лицо. Если у света есть цвет, именно таким цветом светились глаза Ники. Они были прозрачны, словно некие окна, через которые можно было видеть его душу. Но Адас видела в них лишь собственное отражение: всего-то она – маленький осколок света, который отделился от светящихся глаз Ники. Рука его дрожала на ее плече. Он вдыхал ее запах, как аромат цветов, и сказал:

«Ты красивая».

«Но не умная».

«Еще какая умная».

«Но не добрая».

«Еще какая добрая».

«Не преувеличивай».