— Я боюсь, — сказала она.

— Боишься?

— Но чем-то я все-таки была для него как-никак?

— Ну и что?

— Мне нужно с ним поговорить. Необходимо поговорить.

— Ты поговоришь с ним после.

— Я хочу сначала, до того…

— До чего? Он всегда знал все, что было.

— Но было не то, что сейчас.

— Он всегда знал, что есть между нами.

— Но сейчас ведь совсем не то. Я должна сказать ему, как все обстоит теперь.

— И тебе обязательно нужно сказать ему раньше?

— Прошу тебя, — сказала Берта, — позволь мне сказать ему все раньше.

— Почему раньше? Кто он такой, что ты должна сказать ему раньше?

— Позволь мне сказать ему раньше.

— Но почему? Ты хочешь говорить с ним, как будто ты не моя жена? Ты еще не хочешь быть моей женой? Кем же ты хочешь быть?

Он выпустил ее из объятий и встал.

— Кем же ты хочешь быть? — повторил он. — И кем ты была?

Берта осталась лежать, опершись на локоть, в той позе, в какой он ее оставил, она только опустила глаза. Казалось, она боится увидеть снежные горы за окном, и все, что она видела сегодня: цветы на столе, свое старое платье за дверью, дым среди развалин, синие глаза старика, лица убитых на тротуаре.

Эн-2 сказал:

— Снова все так, как всегда. Как всегда, правда?

— Нет, — ответила Берта. — Не как всегда.

— Опять то же самое, что было всегда.

— Не то же самое.

— То же самое было, когда ты оставила мне свое платье. То же самое.

— Не то же.

— Ты пришла, как сегодня, и оставила мне свое платье. И сейчас опять, как тогда.

— Не как тогда.

— И так каждый раз, когда ты приходишь.

— Клянусь тебе, что это не так, — сказала Берта. — Я возвращусь к нему, только чтобы поговорить.

— А разве так не было всегда? Ты каждый раз возвращалась к нему, только чтобы поговорить. Мало ты с ним говорила, что ли? Не успела ему все сказать?

— Я никогда не говорила ему того, что могу сказать сегодня.

— Ты всегда говорила ему обо всем, что было между нами.

— Но не о том, что есть сегодня.

— Берта, прошу тебя! — сказал Эн-2.

— О! — сказала Берта.

— Неужели ты не можешь сказать ему потом? Через месяц? Не все ли равно, скажешь ты ему через месяц или через год?

— Ты сам знаешь, что не все равно.

— Зачем говорить ему раньше? Что это даст, на что ты рассчитываешь? Он останется таким же, каким был всегда.

— Я должна дать ему возможность быть честным, — сказала Берта.

— Возможность освободить тебя? Да ты уже тысячу раз давала ему эту возможность!

— Возможность быть добрым. Быть великодушным. Эн-2 смотрел на нее в отчаянии.

— Зачем это тебе? — крикнул он. — Зачем тебе, чтобы он был добрым? Зачем тебе, чтобы он был великодушным? Какое тебе дело, будет он честным или не будет?

Теперь они оба смотрели друг на друга в отчаянии.

— Какое мне дело? Но я была с ним десять лет! Мне это важно!

— Важно? — крикнул Эн-2. — Что важно?

— Чтобы он отдавал себе отчет в том, что было, — ответила Берта, — и не воображал больше, чем есть на самом деле.

— Ах, вот что, — сказал Эн-2. — То, что было. Берта думала о том старике в Парке, который протянул к ней руку, о том, как это великодушно с его стороны — быть просто нищим, о его смирении; она думала, что таким может быть теперь, после мертвецов, любой человек.

— Не злись на меня! — сказала она.

— А разве я когда-нибудь на тебя злился? Никогда я на тебя не злился!

— И не думай, что сегодня все было так же, как раньше.

— Все было, как раньше.

— Нет, иначе. И не злись на меня.

— Все как раньше, хоть ты и видела убитых.

— Нет, не как раньше. Я сразу же вернусь.

— Ты всегда будешь возвращаться, и каждый раз будет одно и то же.

— Нет, не одно и то же.

— Ты видела убитых, но все осталось по-старому, — сказал Эн-2.

Но что случилось с человеком в домашних туфлях, когда он бросился бежать от памятника прямо к танку?

В числе тех, кто видел это, был Сын Божий. Ополченцы не стреляли, они только крикнули что-то белобрысым парням, шлепавшим друг друга по заду, и те тоже закричали. Человек пробежал между ними, словно он тоже принимал участие в игре. Он играл с ними в догонялки, меняя направление, увертываясь то от одного, то от другого, потом помчался напрямик к бульвару, к трамвайным путям, но теперь за ним гналась собака. Это была Грета, Сын Божий узнал ее, — та самая, с которой белобрысые парни сняли намордник. Она играла с ними на танке, потом спрыгнула, уже на бульваре догнала человека, повалила его. С проходившего мимо трамвая увидели, как человек обороняется напильником. Белобрысые парни бежали к ним, что-то кричали собаке по-немецки, они все еще смеялись, все еще играли. Собака Грета завыла. Из трамвая видели, как она пытается зубами вырвать напильник из своего тела, как человек поднимается с земли; но белобрысые парни и ополченцы уже стояли над ним, они схватили его и оттащили назад. Сын Божий видел, как он шел назад, окруженный белобрысыми парнями и ополченцами, которые громко орали, а один из ополченцев то и дело поднимал и опускал кулак, ударяя беглеца все в одно и то же место — в затылок за ухом. Он видел испуганное лицо, худое и смуглое, струйку крови под ухом, ноги, обутые в домашние туфли; потом он сел на велосипед.

Унтер-офицер белобрысых парней сказал ополченцам, что они должны доставить задержанного к капитану Клемму.

— Мы его отправим в казарму, — ответили ополченцы, — и подержим там, пока не придет капитан Клемм.