'Приступите ко мне, погубившие сердце, сущие далеко от правды…' мысль есть тайная в нашей телесной машине пружина, глава и начало всего движения ее, а голова сей вся членов наружность, как обузданный скот, после идет, а как пламень и река, так мысль никогда не почивает. Непрерывное стремление ее есть то желание. Огонь угасает, река останавливается], а невещественная и бесхитростная мысль, носящая на себе грубую бренность, как ризу мертвую, движение свое прекратить (хотя она в теле, хоть вне тела) никак не способна ни на одно мгновение и продолжает равномолнийное свое летания стремление через неограниченные вечности, миллионы бесконечные. Зачем же она стремится? Ищет своей сладости и покоя, покой же ее не в том, чтоб остановиться и протянуться, как мертвое тело - живой ее натуре или природе это не свойственно и [чуждо] - но противное сему: она, будто в странствии находясь, ищет по мертвым стихиям своего сходства и, подлыми забавами не угасив, но пуще распалив свою жажду, тем стремительней от распаленной раболепной вещественной природы возносится к высшей господственной натуре, к родному своему и безначальному началу, дабы /сиянием его и огнем тайного зрения очистившись, освободиться от телесной земли и земляного тела. И сие-то есть войти в покой Божий, очиститься всякого тления, сделать совершенно вольное стремление и беспрепятственное движение, вылетев из телесных вещества границ на свободу духа, как писано: 'Поставил на пространное ноги мои… Извел меня в пространство… И поднял вас, как на крыльях орлиных, и привел вас к себе'. И сего-то Давид просит: 'Кто мне даст крылья, как голубиные, и полечу и почию'. Ермолай. А где находится это безначальное начало и внешнее естество? Григорий. Если прежде не сыщешь внутри себя, без пользы искать будет в других местах. Ибо это дело есть совершенных сердцем, а нам Должно обучаться букварю сей преблагословенной субботы, или покоя.

Ермолай. Победить апокалиптического змея, страшного того [с железными Зубами] зверя, который у пророка Даниила все пожирает, остаток ногами попирая, есть дело тех героев, коих Бог в 'Книге Чисел' велит Моисею вписать в нетленный свой список для войны, минуя жен и детей, не могущих умножить число святых Божьих мужей, не от крови, не от похоти мужеской, но от Бога рожденных, как написано: 'Не соберу соборов их от кровей…', те одни почивают с Богом от всех дел своих, а для нас, немощных, и той Божьей благодати довольно, если можем дать баталию с маленькими бесками: часто один крошечный душок демонский страшный бунт и горький мятеж, как пожар душу жгущий, взбуряет в сердце. Григорий. Надобно храбро стоять и не уступать места дьяволу: противьтесь - и бежит от вас. Стыдно быть столь женой и младенцем, чтоб не устоять нам против одного бездельного наездника, а хотя и против маленькой партии. Боже мой! Сколько в нас нестарания о снискании и о хранении драгоценнейшего небес и земли сердечного мира? О чем одном должен человек и мыслить в уединении, и разговаривать в обращениях, сидя дома, идя путем, и летая, и восставая. Но мы когда о нем думаем? Не все ли разговоры наши одни враки и бесовские ветры? Ах, коль мы самих себя не познали, забыв нерукотворный дом наш и главу его - душу нашу и главу ее - богообразный рай мира! Имеем же за то изрядное награждение: еле-еле с тысячи найти одно сердце, чтоб оно не было занято гарнизоном несколько эскадронов бесовских. И поскольку не обучаемся с Аввакумом столь на Божественной сей стражи и продолжать всеполезнейшую сию войну: потому сделались в корень нерадивы, глухи, глупы, пугливы, не искусны, и вовсе борцы расслабленные на то, чтоб и сама великая к нам милость Божья, но нами не понимаемая, так сердцем нашим колотила, как волк овцами. Один, например, беспокоится тем, что не в знатном доме, не с пригожим родился лицом и не нежно воспитан, другой тужит, что хотя идет путем невинного житья, однако многие, как знатные, так и подлые, ненавидят его и хулят, называя отчаянным, негодным лицемером; третий кручинится, что не получил звания или места, которое б могло ему поставить стол, из десяти блюд состоящий, а теперь только что из шести блюд кушать изволит, четвертый мучится, каким бы образом не лишиться (правда, что мучительного), но притом и прибыльного звания, дабы в праздности не умереть от скуки, не рассуждая, что нет полезнее и важнее, как богомудро управлять не внешней, домашней, а внутренней, душевной экономией, то есть познать себя и сделать порядок в сердце своем; пятый терзается, что, чувствуя в себе способность к услуге обществу, не может за множеством кандидатов продраться к принятию должности, будто одни чиновные имеют случай быть добродетельными и будто услуга разнится от доброго дела, а доброе дело от добродетели; шестой тревожится, что начала появляться в его волосах седина, что приближается час от часу с ужасной армией немилосердная старость, что с другим корпусом за ней следует непобедимая смерть, что начинает ослабевать все тело, притупляются глаза и зубы, не в силах уже танцевать, не столько много и вкусно пить и есть и прочее… Но можно ли счесть неисчислимые тьмы нечистых духов и черных воронов, или (с Павлом сказать) духов злобы поднебесной, по темной и неограниченной бездне, по душе нашей, будто по пространнейшему воздуху шатающихся? Это все еще не исполины, не самые бездельные, как собачки постельные, душки, однако действительно колеблют наше неискусное в битве и не вооруженное советами сердце; самый последний бесишка тревожит наш неукрепленный городок; что ж если дело дойдет до львов? Открою вам, друзья мои, слабость мою. Случилось мне в неподлой компании не без удачи быть участником разговора. Радовался я тем, но радость моя вдруг исчезла: две персоны начали хитро ругать и отсеивать меня, вкидая в разговор такие алмазные слова, кои тайно изображали подлый мой род и низкое состояние и телесное безобразие. Стыдно мне вспомнить, сколь затревожилось сердце мое, а сильнее всего оттого, что сего от них не чаял; с трудом я при долгом размышлении возвратил мой покой, вспомнив, что они бабины сыны. Афанасий. Что се значит?

Григорий. Баба покупала горшки, амуры молодых лет еще и тогда ей отрыгались, 'А что за сей хорошенький?..' - 'За того гнусавого дай хоть три полушки', - отвечал горшечник. 'А за того гнусавого (вот он), конечно, полушка?' - 'За того ниже двух копеек не возьму'. - 'Что за чудо?' - 'У нас, бабка, - сказал мастер, - не глазами выбирают, мы испытуем, чисто ли звонит'. Баба хотя была не подлого вкуса, однако не могла отвечать, а только сказала, что она и сама давно это знала, да вспомнить не могла. Афанасий. Сии люди, имея с собой одинаковый вкус, совершенно доказывают, что они плод райской сей яблони. Яков. Законное житье, твердый разум, великодушное и милосердное сердце есть то чистый звон почтенной персоны. Григорий. Видите, друзья мои, сколько мы отродились от предков своих? Самое подлое бабское мненьице может поколотить сердце наше. Ермолай. Не прогневайся - и сам Петр испугался бабы: 'Беседа выдает тебя, что ты галилеянин'. Лонгин. Но таковое ли сердце было у древних предков? Кто может без ужаса вспомнить Иова? Однако со всеми тем пишется: 'И не дал Иов безумия Богу…' Внимай, что пишет Лука о первых христианах: 'была в них единая душа и единое сердце…' А что ж то? Какое у них было сердце? Кроме согласной их любви, вот какое: 'Они же радовались, потому что за имя Господа Иисуса сподобились принять бесчестие…' Но вот еще геройское сердце: 'Хулимые утешатся…' 'Возрадуюсь в страданиях моих…' Кто может без удивления прочесть ту часть его письма, которое читается в день торжества его? Она есть зрелище прекраснейших чудес, пленяющих сердечное око. Великое чудо! Что других приводит в горчайшее смущение, то Павла веселит, дышащего душой, здоровому желудку подобно, который самую грубейшую и твердейшую пищу в пользу варит. Не се ли иметь сердце алмазное? Тягчайших удар все прочее сокрушает, а его укрепляет. О мир! Ты Божий, а Бог той! Сие-то значит истинное счастье - получить сердце, алмазными стенами огражденное, и сказать: 'Сила Божья с нами: мир имеем к Богу…' Ермолай. Ах, высокий сей мир, трудно до него добраться. Коль чудное было сердце это, что за се Бога благодарило. Лонгин. Невозможно, трудно, но достоин он да большего труда. Трудно, но без него в тысячу раз труднее. Трудно, но сей труд освобождает нас от тягчайших бесчисленных трудов сих: 'Как бремя тяжкое, отяжелело на мне. Нет мира в костях моих…' не стыдно ли сказать, что тяжко нести это ярмо, когда, неся его, находим такое сокровище - мир сердечный? 'Возьмите иго мое на себя и обретете покой душам вашим'. Сколько мы теряем трудов для маленькой пользы, а часто и для безделиц, нередко и для вреда? Трудно одеть и питать тело, да надобно и нельзя без сего. В сем состоит жизнь телесная, и никто о сем труде каяться не должен, а без сего попадет в тягчайшую горесть, в холод, голод, жажду и болезнь. Но не легче ли тебе питаться одним зельем суровым и притом иметь мир и утешение в сердце, нежели над изобильным столом сидеть гробом повапленным, исполненным червей неусыпных, душу день и ночь без покоя угрызающих? Не лучше ли покрыть тело самой нищей одеждой и притом иметь сердце, в ризу спасения и одеждой веселья одетое, нежели носить златотканое платье и меж тем таскать геенный огонь в душевных недрах, печалями бесовскими сердце опаляющий? Что пользы сидеть при всяком довольстве внутри красных углов телом своим, если сердце вверженное в самую крайнейшую тьму неудовольствия из украшенного чертога, о коем пишется: 'Птица обрела себе храмину… основана бо была на камне… камень же был Христос… который есть мир наш… душа наша, как птица избавилась, и сеть сокрушилась… кто даст мне крылья..?' Что ж ты мне представляешь трудность? Если кто попал в ров или бездну водяную, не должен думать о трудности, но об избавлении. Если строишь дом, строй для обоих существ твоего частей - души и тела. Если украшаешь и одеваешь тело, не