[заговоры], похищения [скипетров], падения государств и всех несчастий бездна. 'Господи, - говорит Петр святой в 'Деяниях', - да не войдет ничто скверное в уста мои'. На нашем языке скверное, а на эллинском лежит KOIVOV, то есть общее - все то одно, общее, светское, скверное. Мирское мнение не есть то в сердце мужа чистая вода, но благо - KOIVOV, coenum - свиньям и бесам водворение. Кто им на сердце запечатлел сей кривой путь к счастью? Конечно, отец тьмы. Сию тайную мрачного царства славу друг от друга приемля, заблуждаются от славы света Божьего, ведущего к истинному счастью водами, засеянными мирских похотей духом. Не вникнув в недра сладчайшей истины, а это их заблуждение, сказать Иеремииными словами, написано на ногте бриллиантовом, на самом роге их алтарей. Откуда проистекают все вещи и дело, так что сего началородного рукописания ни стереть, ни вырезать, ни разодрать невозможно, если не постарается сам и себе вседушно человек с Богом в Павле говорящим: 'Не наша битва…' Подпояши ж, человек, бедра свои истинные, вооружись против сего твоего злобного мнения. На что тебе засматриваться на манеры световые? Ведь ты знаешь, что истина всегда в малолюдном числе просвещенных Божьих людей царствовала и царствует, а мир сей принять не может. Собери пред собой их всех живописцев и архитекторов и узнаешь, что живописная истина не во многих местах обитает, а самую большую их толпу посеяло невежество и неискусство. Ермолай. Так сам ты скажи, в чем состоит истинное счастье? Григорий. Сперва узнай все то, в чем оно не состоит, а, перешарив пустые закоулки, скорее доберешься туда, где оно обитает. Яков. Я без [свечи] по темным углам - как ему искать? Григорий. Вот тебе свеча: премилосерднейший отец наш всем открыл путь к счастью. Сим камнем искупай золото и серебро, чистое ли? Афанасий. А что ж, если кто испытывать не искусен? Григорий. Вот так испытай! Можно ли всем людям быть живописцами и архитекторами? Афанасий. Никак нельзя, вздор нелепый.

Григорий. Так не тут же счастье. Видишь, что к нему не всякому путь открыт. Афанасий. Как не может все тело быть оком, так сему не бывать никогда. Григорий. Можно ли быть всем изобильными или чиновными; дюжими или пригожими, можно 'ли поместиться во Франции, можно ли в одном веке родиться? Нельзя никак! Видите, что родное счастье не в знатном чине, не в теле дарование, не в красной стране, не в славном веке, не в высоких науках, не в богатом изобилии. Афанасий. Разве ж в знатном чине и в веселой стране нельзя быть счастливым? Григорий. Ты уже на другую сторону, как некий лях через кобылу, перескочил. Афанасий. Как? Григорий. Не мог слезть без подсаживания других, потом в двенадцатый раз пересилившись перевалился на другой бок ну вас к черту! Передали перцу, сказал, рассердись. Афанасий. Да не о том я спрашиваю, обо мне спрашиваю. Григорий. Ты недавно называл счастьем высокий чин с изобилием, а теперь совсем отсюда выгонишь иное. Я не говорю, что счастливый человек не может отправлять высокого звания, или жить в веселой стране, или пользоваться изобилием, а только говорю, что не по.чину, не по стране, не по изобилию счастлив есть. Если в красном доме пировное изобилие пахнет, то причиной тому не углы красные; часто и не в славных пироги живут углах. Не красен дом углами, по пословице, красен пирогами. Можешь ли сказать, что все равнодушны жители и веселы во Франции? Афанасий. Кто ж на этом подпишется? Григорий. Но если б страна существом или эссенцией счастья была, непременно нельзя бы нам быть всем счастливыми. Во всякой статье есть счастлив ли и несчастлив ли. Не привязал Бог счастья ни к временам Авраамовым, ни к предкам Соломоновым, ни к царствованию Давидову, ни к наукам, ни к статьям, ни к природным дарованиям, ни к изобилию: по сей причине не всем к нему путь открыл и праведен во всех делах своих. Афанасий. Где ж счастья сыскать, если оно ни тут, ни там, нигде? Григорий. Я еще младенцев выучил, выслушай басенку. Дед и баба сделали себе хату, да не прорубили ни одного окошка. Невесела хата. Что делать? По долгом размышлении определено в сенате идти свет доставать. Взяли мех, разинули его в самый поддень пред солнцем, чтоб набрать, будто муки, внести в хатку. Сделав несколько раз, есть ли свет? Смотрят - ничего нет. Догадалась баба, что свет, как вино, из меха вытекает. Надобно поскорее бежать с мехом. Бегучи, на дверях оба сенатора - один ногой, другой головой - зашиблись. Зашумел меж ними спор. 'Конечно, ты выстарел ум'. - 'А ты и родилась без него'. Хотели поход предпринять на чужие горы и грунта за светом; помешал им странный монах. Он имел от роду только 50, но в сообщении света великий был хитрец. 'За ваши хлеб и соль не должно секретной пользы утаивать', - сказал монах. По его совету старик взял топор, начал прорубать стену с таковыми словами: 'Свет веселый, свет жизненный, свет [повсеместный], свет вечный, свет нелицеприятный, посети, и просвети, и освети храмину мою'. Вдруг отворилась стена, наполнил храмину сладкий свет, и от того времени до сего дня начали в той стране созидать светлые горницы. Афанасий. Целый свет не видел столько бестолковых, сколько твой дед и баба. Григорий. Он мой и твой вместе, и всех… Афанасий. Пропадай он! Как ему имя? Григорий. Иш. Афанасий. Иш, к черту его. Григорий. Ты его избегаешь, а он с тобой всегда. Афанасий. Как со мной? Григорий. Если не хочешь быть с ним, то будешь самим им. Афанасий. Вот навязался со своим дедом. Григорий. Что ж нужды в имени, если ты делом точный Иш. Афанасий. Поди себе прочь с ним. Ермолай. А бабу как зовут? Григорий. Мут. Яков. Иш и Мут не разлучатся, сия пара сопряженная. Григорий. Но не родные ли Иши все мы есть? Ищем счастья по сторонам, по векам, по статьям, а оное есть везде и всегда с нами, как рыба в воде, так мы в нем, а оно около нас ищет самих нас. Нет его нигде, затем что есть везде. Оно же подобное солнечному сиянию: отвори только вход ему в душу свою. Оно всегда толкает в стену твою, ищет прохода и не сыскивает: а твое сердце темное и невеселое и тьма вверху бездны. Скажи, пожалуйста, не вздор ли и не сумасбродство ли, что человек печалится о драгоценнейшем венце? А на что? На то, будто в простой шапке нельзя наслаждаться тем счастливым и всемирным светом, до коего льется сия молитва: 'Услышь, о блаженный, вечное имеющий и всевидящее око!' Безумный муж со злою женой выходит вон из дома своего, ищет счастья себе, бродит по разным званиям, достает блистающее имя, обвешивается светлым платьем, протягивает разновидную сволочь золотой монеты и серебряной посуды, находит друзей и безумия товарищей, чтоб занести в душу луч блаженного светила и светлого блаженства… Есть ли свет? Смотрят - ничего нет… Взгляни теперь на волнующееся море, на многомятежную во всяком веке, стороне и статье толпу, так называемую мир, или свет; чего он не делает? Воюется, тяжбы водит, коварничает, заботится, затевает, строит, разоряет, [кручинится], тенит. Не видится ль тебе, что Иш и Мут в хатку бегут? Есть ли свет? Смотрят - ничего нет… Яков. Блаженный Иш и счастливая Мут, они в кончину дней своих домолились, чтобы всевидящее, недремлющее, великое всего мира око, светило, храмину их просветило, а прочим вечная мука, мятеж и шатание. Лонгин. Дай Бог радоваться! Григорий. О любезная душа! Кой дух научил тебя так здороваться? Благодарим тебя за это поздравление. Яков. Так здоровались всегда древние христиане. Ермолай. Не дивно. Сей здороваться образец свойствен Христу Господу. Он рожден Божьим миром. В мире принес нам, благодетельствуя, мир, всяк ум превосходящий. Снисходит к нам с миром. 'Мир дому сему', мир вам, учит о мире: 'Новую заповедь даю вам…' Отходя, мир же оставляет: 'Мир мой даю вам, дерзайте! Не бойтесь! Радуйтесь!' Афанасий. Знаешь ли, о чем между нами разговор? Лонгин. Я все до точки слышал. Афанасий. Он под яблоней сидел, конечно. Отгадал ли я? Лонгин. Вы не могли видеть меня за ветвями.

Григорий, Скажи, любезный Лонгин, есть ли беднее тварь от того человека, кой не дознался, что такое лучшее для него и желательнее всего? Лонгин. Я и сам часто удивляюсь, что мы в посторонних обстоятельствах чересчур любопытны, рачительны и проницательны: измерили море, землю, воздух и небеса и обеспокоили брюхо земное ради металлов, размежевали планеты, доискались в луне гор, рек и городов, нашли других миров несчетное множество, строим непонятные машины, засыпаем бездны, вспять направляем и привлекаем стремления водные, ежедневно новые опыты и дикие изобретения. Боже мой, чего не умеем, чего мы не можем! Но то горе, что при всем том кажется, что чегось великого недостает. Нет того, чего и сказать не умеем: одно только знаем, что не досталось чего-то, а что оно такое, не понимаем. Похожи на бессловесного младенца: он только плачет, не в силах знать, ни сказать, в чем нужда его, одну только досаду чувствует. Это явное души нашей неудовольствие не может ли нам дать догадаться, что все эти науки [не] могут мыслей наших насытить? Бездна душевная оными (видишь) наполняется. Пожрали мы бесчисленное множество обращающихся, как на английских колокольнях часов, [систем] с планетами, а планет с горами, морями и городами, да, однако ж, алчем; не умаляется, а рождается жажда наша. Математика, медицина, физика, механики, музыка со своими обеими сестрами; чем изобильнее их вкушаем, тем пуще палит сердце наше голод и жажда, а грубая наша остолбенелость не может догадаться, что все они суть служанки при госпоже и хвост при своей голове, без которой все тело недействительно. И что ненасытнее, беспокойнее и вреднее, как человеческое сердце, этими рабами без своей начальницы вооруженной? Чего ж оно не дерзает предпринять? Дух несытости гонит народ, способствует, стремится за склонностью, как кораблю и коляска без управителя, без совета и предвидения, и удовольствия. С жаждой, как пес, с ропотом вечно глотая прах и пепел гибнущий, лихвы отчужденные еще от груди, заблудившие от