птицу без сих мыслей? Ты скажи, где и чем искомое тобой счастье? А без этого, родной, ты слепец; он ищет отцовский замок, да не видит, где он. Знаю, что ищет счастье, но, не разумея, где оно, падает в несчастье. Премилосерднейшее естество всем без выбора душам открыло путь к счастью… Афанасий. Постой! Это слово, кажется, воняет ересью - всем, без выбору! Яков. Пожалуйста, не мешай, господин православный суевер: все родилось на добрый конец. А добрый конец - разумное счастье. Так можно ли сказать, что не всякому дыханию открыла путь всеобщая мать натура к счастью? Афанасий. И твоя натура пахнет идолопоклонством. Лучше сказать: Бог открыл, не языческая твоя натура. Яков. Здравствуй же, ольховый богослов! Если я, называя Бога натурой, сделался язычником, то ты и сам давно уже преобразился в идолопоклонника. Афанасий. Чего ради? Яков. Того ради, что это имя (Бог) есть языческое название. Афанасий. Пускай и так, но христиане уже сделали это название своим. Яков. Для чего ж ты боишься Бога назвать натурой, если первые христиане усвоили себе языческое название (Бог)? Афанасий. Много ты болтать научился. Яков. Разве ты не слушал никогда, что высочайшее существо свойственного себе имени не имеет? Афанасий. Не имеет? А что ж за имя ему было у жидов? Какое-то Егова, понимаешь ли? Яков. Не понимаю. Афанасий. Вот то-то оно, что не понимаешь. Яков. Знаю только, что у Исайи во многих местах написано так: 'Я есть, я есть, я есть сущий'. Оставь, господин богослов, толкование слова для еврейских словотолковников, а сам пойми, что то за такое, что означается тем именем сущий. Не велика нужда знать, откуда это слово родилось: хлеб - от хлеба или от хлопот, а в том только сила, чтоб узнать, что через то имя означается. В том-то жизнь состоит временная - если достать его, Ермолай. Бог помощь! Что у вас за спор! Я давно прислушиваюсь. Афанасий. Здравствуй, друг! Яков. Пожалуйста, будь судьей нашей ссоры. Ермолай. Готов. В чем дело? Яков. Идолопоклонством считает, если Бога назвать натурой. Ермолай. В Библии Бог именуется огнем, водой, ветром, железом, камнем и прочими бесчисленными именами. Для чего ж его не назвать натурой? Что ж до моего мнения надлежит - нельзя сыскать важнее и Богу приличнее имя, как это. Натура есть римское слово, по-нашему природа или естество. Сим словом означается все-все, что только родится во всей мира его машине, а что находится нерожденное, как огонь, и все родящееся вообще, называется мир. Для чего… Афанасий. Постой, все вещественное родится, рождается и сам господний огонь. Ермолай. Не спорю, друг мой, пускай все вещественное родилось так точно. Для чего ж всю тварь заключающим именем, то есть натурой, не назвать того, в ком весь мир с рождениями своими, как прекрасное, цветущее дерево, закрывается в зерне своем и оттуда ж является? Сверх того, слово это - натура - не только всякое рождаемое и применяемое существо значит, но и тайную экономию той вечно существующей силы, которая везде имеет свой центр, или среднюю главнейшую точку, а края своего - нигде, так как шар, которым та сила живописно изображается: кто как не Бог? Она называется натурой потому, что все наружу происходящее, или рождаемое от тайных неограниченных ее недр, как от всеобщей матери чрева, временное свое имеет начало. А поскольку сия мать, рождая, ни от кого не принимает, но сама собой рождает, называется и отцом, и началом, ни начала, ни конца не имеющим, ни от места, ни от времени не зависящим. А изображают ее живописцы кольцом, перстнем или змеем, в кольцо свитым, свой хвост своими ж держащим зубами. Сии повсеместные, всемогущие и премудрые силы действия называются тайным законом, правлением, или царством, по всему материалу разлитым бесконечно и безвременно, то есть нельзя о ней спросить, когда она началась - она всегда была, или до каких пор она будет - она всегда будет, или до какого места простирается - она всегда везде будет. 'На что ты, - говорит Бог к Моисею, - спрашиваешь о имени моем, если можешь сквозь материальный мрак прозреть то, что всегда везде было, будет и есть - вот имя мое и естество. Имя в естестве, а оно в имени; одно от другого не отличается; то ж одно и другое - оба вечные. 'Кто веры оком через мрак меня видит, тот и имя мое знает, а кто ищет о моем знать имени, тот, конечно, не знает меня и мое имя - все то одно. Имя мое и я - одно то'. 'Я есть то, что есть. Я есть сущий'. Если кто знает Бога, чем ни есть именует его сердце почитательно, все то действительное и доброе имя. Нет ничего, что один знает артос,, а другой panis (Хлеб (греч. и арм.). Прим. перев.), только бы в разуме не различились. Моисей и Исайя именуют его сущий. Им подражая, Павел говорил: 'Вчера и ныне той же вовеки'. А богослов другое имя дает: 'Бог - любовь есть'. Любовью называет то, что одинаковое и несложное единство - есть то же. Единство частей чуждое есть, потому разрешится ему есть дело лишнее, а погибнуть - совсем постороннее. Иеремия зовет мечом, а Павел словом именует живым, но оба они то же разумеют. Сей меч весь тлен поражает и все, как риза, обветшают, а слова закона и царствия его не мимо идут. Григорий. Долго ли вам спорить? Возвратимся к нашему разговору. Ермолай. О чем разговор? Яков. О том, в чем состоит счастье. Григорий. Премилосерднейшая мать наша натура и отец всякой утехи всякому без разбору дыханию открыл путь к счастью. Яков. Доволен ли ты сим мнением? Афанасий. Теперь доволен. Григорий. Но то беда, что не ищем знать, в чем оно точно имеет свое поселение. Хватаемся и боремся за то, как за твердое наше основание, что одним только хорошим прикрылось видом. Источником несчастья есть нам наша бессовестность: она-то нас пленяет, представляя горькое сладким, а сладкое горьким. Но сего б не было, если бы мы сами с собой посоветовались. Порассудим, друзья мои, и справимся, к доброму делу никогда не поздно. Поищем, в чем твердость наша? Подумай, такова дума есть и сладчайшая Богу молитва. Скажите мне, что такое для вас лучше всего? Если то отыщется, тогда и найдется и счастье точное; в то время до него и добраться можно. Ермолай. Для меня кажется лучше всего то, если быть всем довольным.

Григорий. Скажи яснее! Ермолай. На деньги, на землю, на здоровье, на людей и на все, что только ни есть в свете. Яков. Чего ты засмеялся? Афанасий. От радости, что случился дурачеству моему товарищ. Сей так же быть желает: горбатым, как верблюд; брюхатым, как кит, носатым, как крокодил; пригожим, как хорт, аппетитным, как кабан, и прочее. Григорий. Богословские уста, а не богословское сердце. Хорошо ты говоришь о Боге, а желаешь нелепого. Не прогневайся, друг мой, на мое чистосердечие. Представив себе бесчисленное число тех, коим никогда не видеть изобилия: в образе больных и престарелых приведи на память всех нескладных телом рожденных. Неужели ты думаешь, что премилосердная и попечительная мать наша натура затворила им двери к счастью, сделавшись их мачехой? Ах, пожалуй, не стесняй мне премудрого его промысла в узкие пределы, не клевещи на всемогущее ее милосердие. Она для всякого дыхания добра, не для некоторых выборных из одного только человеческого рода; она расточительнейшим своим промыслом все то изготовила, без чего не можешь совершить последнего червяка счастье, а если чего недостает, то, конечно, лишнего. Очей не имеет крот, но что ж ему? Птицы не знают корабельного строения - не надобно, а кому надобно - знает. Лилия же не знает фабрик, она и без них красна. Оставь же, друг мой, это клеветническое на родную мать нашу прошение. Ермолай. Я не клевещу и не подаю на нее прошение. Григорий. Ты клевещешь на ее милосердие.

Ермолай. Сохрани меня Бог, я на Бога не клевещу. Григорий. Как не клевещешь? Сколько тысяч людей, лишенных того, чего ты желаешь?

Ермолай. Без числа, так что же? Григорий. Удивительный человек! Так Бог, по твоему определению, есть не милосердный? Ермолай. Для чего? Григорий. Для того, что затворил им путь к сему, чего ты желаешь так, как надежной твари счастья? Ермолай. Так до чего ж мы с тобой договорились? Григорий. До того, что или ты с твоим желанием глуп, или Господь не милосердный.

Ермолай. Не дай Бог сего сотворить. Григорий. Почем знаешь, что получение твоего желания тебя осчастливит? Справься, сколько тысяч людей оное погубило? До каких пороков не приводит здравие с изобилием? Целые республики из-за этого пропали. Как же ты изобилия желаешь, как счастья? Счастье несчастливым не делает. Не видишь ли и теперь, сколь многих изобилие, как наводнение всемирного потопа, пожрало, я души их чрезмерными затеями, как мельничные камни, сами себя съедая, без зерна крутятся? Божье милосердие, конечно бы, осыпало тебя изобилием, если б оно было тебе надобно; а теперь выброси из души это желание, оно совсем разит родным световым квасом. Ермолай. Называешь мое желание квасом?]

Григорий. Да еще квасом прескверным, световым, исполненным червей неописуемых, день и ночь умерщвляющих душу, и как Соломон говорит: вода глубока и чиста - совет в сердце мужа, - так и я говорю, что квас прескверный, световой - желание в сердце твоем. 'Дал ты веселье в сердце моем', - Давид поет, - а я скажу: взял ты смятение в сердце моем. Ермолай. Почему желание светское?

Григорий. Потому что общее.

Ермолай. Для чего ж оно общее?

Григорий. Потому что провонялось и везде оно есть. Где ты мне сыщешь душу, не напоенную квасом сим? Кто не желает почестей, серебра, власти? Вот тебе источник ропота, жалоб, печали, вражды, тяжб, [войн], грабежей, воровства, всех машин, крючков и хитростей. Из сего родника родятся измены, бунты,