вельмож. Каждый встречный заверял его в своём расположении, и Сокол не мог понять, какие улыбки были искренними, а в каких скрывалась корысть. Здесь ничего нельзя было знать наверняка. За исключением, пожалуй, неподдельной ненависти Печёрского настоятеля Дионисия.
Любопытство двора подогревала тайная комната, которую князь выделил Соколу в первый же день. В помещение никого не допускали, ни слуг, что прибирали палаты, ни даже князей. Сам колдун и его друзья- нелюди пропадали там днями и ночами. Вурды таскали доски, глину, песок, ещё что-то в мешках; чародей какие-то свитки, рукописи из княжеской сокровищницы…
По двору поползли слухи. Одни говорили, что из глины и песка колдун мещёрский тварь лепит. Безобразную и непобедимую. Такую, что и Москва не устоит перед ней, и этот, как его, Черномор, который в верхних землях балует. Что, мол, выпустят тварь как раз после жатвы, дабы хлеба ненароком не побила, когда полями и лесами на Москву пойдёт.
Другие утверждали, что знает-де Сокол секрет греческого огня. И во тьме сосуды им снаряжает. Потому как на свету чародейский состав горит, а через это весь Кремль спалить можно. Но придёт время, и в одну из ночей погрузят те сосуды на корабли и повезут на великую битву. Тогда и дружинам тревогу сыграют.
Разузнать наверняка не удалось ни тем, ни другим. Не помогали расспросы окольные, не помогали (это ж надо!) и посулы. Что Рыжий, выходящий из тайной комнаты по локти в глине, что вурды, с шерсти которых свисали щепки и стружка, не проронили ни слова, а от серебра вежливо отказались. К самому колдуну с вопросами подходить боялись даже бояре, но при встрече многозначительно кивали, как бы намекая, что осведомлены куда лучше других.
Сперва это Сокола забавляло, потом раздражать стало. Кремль вообще показался ему излишне суетливым местом — слишком много пустого шума, лести, хитрости. От суеты кремлёвской его Борис выручил.
— А что, чародей, не пройтись ли нам по корчмам, как это мы проделали в Пскове? Послушаем, что народ говорит, о чём думает. Сам же учил меня, мол людей простых слушать полезно.
— Ничего народ не говорит, — ответил Сокол. — А вот если город ты мне покажешь, буду признателен. Хочется посмотреть как здесь сейчас.
Город продолжал строиться. Преображенский храм уже сиял медью, но множество других замыслов великого князя, только ещё начинали приобретать очертания. Отовсюду к кремлю и посадам подвозили лес, камень, железо. На башнях надстраивали новые ярусы, ров углубляли и расширяли, достраивали княжеские палаты и боярские хоромы. От знати не отставали и простые горожане. Посады расползались вширь, а возле монастырей возникали слободки. Дня не проходило, чтобы в городе не рубили новую избу.
Сотни кораблей и лодок, стоящих по Оке и Волге, образовали огромный плавучий остров, простирающийся до середины обеих рек. Хлопали паруса, скрипели вёсла, бились друг о друга дощатые бока, весело переругивались кормщики и хозяева; пронзительно кричали чайки, кружащие над кораблями огромной стаей и подбирающие остатки людского изобилия. Ко всему этому примешивалось многоголосие торга, что не смолкало здесь даже во время строгих постов. Корабли и купеческие поезда приходили и уходили, но их всегда оставалось достаточно, чтобы торговля не затихала ни на один день. К добрым двадцати тысячам горожан, жителей посадов, слобод и пригородных поместий, добавлялось в иные дни не меньшее число приезжих со всего света купцов, их прислуги, крестьян из окрестных селений. И в этой мешанине языков, племён и нарядов нельзя было разобрать, кто есть кто. Самый большой на Руси торговый перекрёсток жил своей особенной жизнью. И даже грянувшее на землю бедствие не смогло ни на миг приостановить бурления.
Для Бориса это был Нижний Новгород, новая столица суздальского княжества, главный город низовской земли и надежда отца на возрождение былого величия рода.
Для Сокола это был Угарман — Новая Крепость, древняя твердыня его народа, которую чародей считал своей родиной. Город теперь стал совсем другим, иные дома, иные храмы, иные языки. Даже стены стояли не там где раньше.
— Собственно Угарман вон там стоял, на соседнем холме. А на этом, где сейчас кремль, чародейское подворье было. Всё детство у меня здесь прошло. Каждый овраг излазил. А сейчас мало что узнаю.
Сокол не столько Борису рассказывал, сколько сам вспоминал.
— А ещё раньше на этом месте стояла древняя крепость. Настолько древняя, что никто не знает, какие силы обитали в ней до появления первых людей. Говорили, что жили здесь великаны онары, а может быть сами боги, которые, что-то не поделив, начали войну. В той войне разрушили крепость, покрыв гору жуткими рубцами оврагов. По ним я и лазил мальчишкой. Однажды серьёзно перепугался, когда на отзвук древней силы нарвался. Едва уцелел тогда, и до сих пор понять не могу, кого повстречал.
Он огляделся, словно пытаясь найти тот самый овраг. Но, куда там!
— Чародейское подворье и поставили на останках той крепости, а нынешний кремль уже на останках подворья встал. А вон там, был дом Инязора, правителя Угармана. Сперва-то я у него воспитывался. Воина он во мне видел, но чародеи позже настояли им передать на обучение.
— Говорят, и Соловей-разбойник был среди твоих учителей? — спросил Борис.
— Недолго, — нахмурился Сокол. — Слишком рано покинул он город. Кабы не сгинул Соловей, отстояли бы тогда Угарман.
— А в наших песнях о нём нелестно отзываются.
Сокол улыбнулся.
— Не скажи. Даже в них почести ему отдают, — он припомнил и напел: — «А тут Соловью ему и славу поют, а й славу поют ему век по веку».
Потом добавил мрачно:
— Другим, а их сотни, что погибли в неравных боях, такой чести не досталось.
Сокол помолчал.
— Тяжело ходить по останкам предков, — вздохнул он. — Тяжело не узнавать мест, где в прежние времена играл, учился, жил. Всё здесь теперь по-другому.
— Ты, наверное, должен ненавидеть нас, потомков тех, кто разрушил твой родной город? — произнёс Борис. — Должен ненавидеть народ, что захватил эти земли и теперь живёт, словно всегда здесь жил…
— Нельзя ненавидеть народ, — возразил Сокол. — Сколько поколений считает этот город своей родиной? И они правы. А тех, кто повинен в злодействе, давно уже нет. Я не забыл обиды, но не собираюсь жить ею. Не то придётся уподобиться Мстителю и вымещать злобу на невиновных…
Невесёлая получилась прогулка.
Бычок, про которого заикнулся Рыжий, всё же объявился. На пятый день, после торжественной службы в храме за благополучное возвращение Бориса из странствия, Константин устроил застолье.
Вышло оно многолюдным. Всякий князь и боярин счёл за должное явиться. А где старшие собираются, туда и молодёжь завсегда тянет. Заметив среди нижегородцев знакомцев по битве возле Сосновки, Рыжий с вурдами поспешили к ним. Проходя мимо Румянца, Быстроног не удержался, клацнул зубами над ухом и подмигнул отпрянувшему в испуге парню.
— Здоров, боярин!
Пока тот искал достойный ответ, вурда и след простыл.
Приглашённый народ быстро сообразил, что пирушку князь затеял необычную. Возвращение блудного сына — повод, не больше. Заметили, что еды на столах довольно, а хмельного совсем ничего — горло промочить хватит, но набраться не получится. И гости необычные. Взять хотя бы колдуна мещёрского, что с княжичем из Пскова пришёл. Где это видано, чтобы православный князь чародеев привечал, подле себя усаживал? А Константин усадил, чем лишний раз подтвердил высокое положение того при дворе. Да и не один чародей к застолью пришёл, вместе с прислужниками своими волосатыми пожаловал. Ну, этих хоть подальше от набольших посадили, к боярским сынкам. А ещё рядом с князем настоятель Печёрский уселся, волком на колдуна глядя. Нечасто и священники на пиры хаживают. Ох, задумал что-то Константин Васильевич.
Дионисий с первого дня невзлюбил Сокола. Слишком уж вызывающим показалось ему
