может, этот парень сам с Черного моря. «Борьба началась под грохот и гром, кровавая битва кипит» ему тоже не споешь, потому что борьба кончилась, и нет больше никакого грохота и грома, разве что русские взорвут где-нибудь склад оружия, и кровавые битвы откипели. Один из нас предложил спеть: «Наши танки идут по Африке», но и это не годилось, вот уже два года в Африке не было иных танков, кроме английских и американских, а англичане и американцы — союзники часового. Думали-думали, ничего не надумали. И стало быть, ничего не могли ему спеть, хотя и знали уйму всяких песен. Тогда мы сказали ему: «Никаких песен, понимаешь, ля-ля-ля, не выйдет, понимаешь», и при этом отрицательно помотали головами.

Он как будто понял нас, потому что сперва глядел на нас с ухмылкой, затем покачал головой, смешно захлопал глазами и сказал что-то вроде: «У-у-у, дети не петь, плохой дети».

Этого еще не хватало. Он обозвал нас детьми. Нас — и детьми только за то, что мы ничего ему не спели, а сам-то, сам-то даже на посту стоять не умеет толком! Сидит в облезлой пляжной кабинке да играет на губной гармошке! Ну хорошо, сейчас мы ему покажем.

Хоть мы и не умели, как этот победитель, петь смешные песни, зато стоять на посту мы умели в десять раз лучше. Мы не желаем есть его хлеб и сало даром. От русских мы подарков не берем. Итак, встанем на пост.

Сперва следовало объяснить этому русскому, чем мы намерены заняться, иначе он бы нас не понял. Мы встали, подошли вплотную к кабинке и заговорили с ним.

Он переводил глаза с одного на другого и ничего не понимал. Губная гармошка лежала рядом, он даже кряхтел порой оттого, что не понимает, надвинул пилотку на лоб и с горя запустил пятерню в свои короткие волосы. Лицо у него стало еще краснее, чем прежде. Нет, объяснить на словах мы, как видно, ничего не сумели. Но гармошка подсказала нам неплохую мысль.

Мы взяли ее, сунули русскому, знаками попросили сыграть, а один из нас тем временем ринулся к шлагбауму, отвязал канат, быстро поднял шлагбаум и опустил его, указывая рукой попеременно на себя и на нас, снова знаками попросил его сыграть, снова указал рукой на него. Мы ужасно гордились своим изобретением, во всяком случае часовой понял наш великолепный «язык», засмеялся и начал играть.

Да, играть он умел, а стоять на посту — ни капельки. Вот мы и решили научить его. Двое из нас снова сели в канаву, мы болтали или прислушивались к непривычным звукам, которые издавала русская гармошка. Зато третий лихо вытянулся возле шлагбаума, взял рукой канат и принялся ждать. Машины все не ехали. Через некоторое время один из нас сменил дежурного. Мы все делали четко и по правилам, как нас учили рапортовать юнгцугфюреру или фенлейнфюреру: короткий рапорт, правую ладонь к виску — выбрасывать ее вперед теперь вроде бы не следовало, — руку опустить, стойка «смирно», четкий поворот на каблуках, смена караула.

Русский перестал играть, уронил гармошку на колени, прикрыл рот рукой. Глаза у него сверкали. Такого он в своей армии небось еще не видывал. Он вскочил, подхватил автомат и припустил со всех ног в комендатуру, крича на бегу то ли: «Товарищ комендант!», то ли что-то похожее.

Странно он представляет себе обязанности часового. Ну ничего, мы оставались на посту и могли его заменить. Пусть бежит за комендантом. Пусть и комендант полюбуется, как положено стоять на часах.

Прошло некоторое время, из-за ограды снова донесся голос часового, и другой, низкий такой, вероятно, голос коменданта. Мы как раз изображали смену караула, когда часовой с комендантом возникли позади нас. Поначалу они ошарашенно молчали, потом вдруг расхохотались. Сперва часовой, за ним комендант. Они хохотали все громче, комендант даже закачался от хохота, и низкие булькающие звуки перекатывались у него в горле, как морская галька.

Нас словно обдали ушатом холодной воды. Что было делать? Само собой, мы могли просто-напросто сбежать от этого гомерического смеха, но, с другой стороны, комендант — офицер, хоть и русский, а мы ведь взялись стоять на посту вместо этого никудышного часового, этого растяпы.

Значит, надо остаться. Мы остались, мы ждали, пока они вдоволь нахохочутся, а сердца наши кипели от ярости и презрения. Наконец они перестали ржать. Комендант сделался серьезный и суровый и знаками подозвал нас. Мы застыли перед ним, блистая чеканной выправкой, и подняли на него глаза. Значит, вот он какой, комендант.

Он стоял перед нами — высокий, словно башня, могучий, словно боевой корабль, руки скрещены на увешанной орденами груди, фуражка небрежно — да, да, чуть небрежно для офицера — сдвинута на затылок, так что из-под нее можно углядеть краешек розовой лысины. Коричневая портупея, матово поблескивающая, с крохотной коричневой же кобурой, высокие, за колено темно-коричневые кавалерийские сапоги хорошей кожи, синие галифе, мясистое, резко вычерченное лицо с густыми черными бровями, которые почти сходятся на переносице.

Веселыми в лице были только глаза, небольшие, светло-серые, никак не вязавшиеся с такими густыми бровями и делавшие его суровое лицо слегка комичным. У него был такой вид, будто он вечно посмеивается про себя, но мы не могли бы сказать, почему у него такой вид — из-за глаз или из-за чего другого.

— Ну, — сказал он, и голос у него был глубокий, с хрипотцой, и раскатистый, как и смех. — Ты хорош солдат, да?

Мы искоса глянули на часового — тот стоял ухмыляясь, сунув одну руку в карман и повесив на плечо автомат дулом вниз, — и ответили, все еще полные негодования из-за их дурацкого смеха.

— Так точно, господин комендант.

Оба как по команде снова прыснули, и мы решили, что, должно быть, они просто бестолковые. Мало того, комендант еще добавил:

— Ты много солдат, слишком много солдат, понимаешь?

И это говорит офицер! Немецкий офицер в жизни бы такого не сказал! Сразу видно, от этих ждать нечего. Несмотря на кучу блестящих орденов, которые выглядели очень даже представительно. Комендант пошептался о чем-то с часовым, и тот направился обратно в свою кабинку. Но поскольку нам комендант ничего не сказал, а был он, как ни крути, офицер, мы не могли просто так повернуться и уйти, поэтому мы стояли перед ним по стойке «смирно», хотя и кипели от злости.

Забавный был дядька. Он подбоченился, пытливо оглядел всех нас троих по очереди, надвинул фуражку на лоб, покачал головой, снова сдвинул фуражку двумя пальцами на свою глянцевую лысину, подтолкнул нас и сам пошел первым, приговаривая:

— Ну, давай, давай иди, иди, иди, понимаешь, иди.

Мы поплелись в комендатуру следом за ним.

Комендатура разместилась в большом, приземистом здании — бело-зеленой летней вилле бывшего спичечного фабриканта. Стоял дом в обширном парке, сплошь заполненном высокими голубыми елями, декоративным кустарником и зелеными русскими грузовиками. Между грузовиками сновали солдаты, обедали, чистили оружие, окликали коменданта, а комендант со смехом указывал на нас.

Вход выглядел совсем пестро: большой портрет Сталина над дверью, поверх портрета — красная деревянная звезда, а рядом — синие вывески с белыми надписями. Вслед за комендантом мы попали в большую комнату, где стояли старые кожаные кресла и низкий овальный полированный стол. Да еще рояль у противоположной стены, хотя комендант навряд ли знал, что это такое. Откуда русским знать рояли, если они даже не знают, как выглядит смена караула.

Мы остановились в растерянности посреди большой и полупустой комнаты, но комендант указал нам на кресло и сказал:

— Садиться, садиться, сидеть!

Мы нерешительно сели, а комендант запулил одним броском свою фуражку на крышку рояля. Здорово, что и говорить. Так не каждый сумеет — с одного раза. Потом он выбежал, лысина у него сияла, сапоги скрипели, а мы остались в пустой комнате наедине с креслами и комендантской фуражкой на крышке рояля...

Потом комендант вернулся. Он держал обеими руками большой деревянный поднос и осторожно опустил его на стол перед нами. Там мы увидели четыре тонких стакана с какой-то почти черной жидкостью, напоминавшей очень крепкий чай, еще четыре большие белые тарелки разной величины, и на каждой по толстому куску хлеба, посреди подноса в чашках и мисках всевозможного формата лежали куски сала, сыра и целая гора соленых огурцов. Вот какой поднос он поставил перед нами. У нас просто слюнки потекли. Та часть трапезы часового, которая досталась нам, выглядела, как ни говори, совсем иначе.