После блокады старались не пускать в город евре­ев, выехавших по Дороге Жизни. Сохранился анекдот: генерал проверяет списки эвакуантов, подлежащих воз­вращению. «Так... Иванов... Пусть едет. Петров... Пусть едет. Сидоров... Пусть едет (генерал ставит галочки возле фамилий). Рабинович... Гм... Рабинович... Ну, этот и сам приедет!» И генерал вычеркивает Рабиновича из списка.

В результате за годы войны и сразу после нее Санкт-Петербург окончательно утратил свое языковое и национальное многообразие.

Было бы любопытно узнать: какой процент из со­временных пяти миллионов петербуржцев родились в Петербурге? Имеют отцов, которые в нем родились? Дедов? Прадедов?

Но независимо от цифр, факты вопиют: в XX веке огромное множество петербуржцев оказались вне сво­его города. А сейчас в Петербурге живет в основном новое население. Большинство его жителей еще не ус­пели превратиться в петербуржцев.

Да, и еще — инородцы самого разного происхожде­ния. Чеченцы, азербайджанцы и курды, прожив в горо­де три поколения, обязательно сделаются петербурж­цами, но пока-то они ими не сделались.

Плавильный котел Петербурга превращает многона­циональную массу в местный вариант русского народа. Делает он это медленно, а в это, далеко не упревшее «варево» все время подбрасывается новое и новое «топ­ливо»...

В Петербурге XIX века было много немцев (8—9% всего населения). Теперь примерно столько же «лиц кавказской национальности».

Петербург в начале 3-го тысячелетия — город не менее сложный по составу населения, чем город начала XX века. Но состав этот другой, и только в одном — совпадение. И тогда и теперь большинство населения Петербурга составляют те, кто еще не стал петербурж­цем.

Действительно, хорошо ли жить в Петербурге? Или, скажем так: лучше ли жить в Петербурге, чем в Яро­славле или во Пскове?

Ответим сразу: в материальном отношении, конечно же, жить в Петербурге было хорошо. Хорошо там жить и сейчас. Петербург начала XXI века по уровню жизни приближается к городам Германии. Псков и Новгород недотягивают даже до Польши.

Но насколько уютно в Петербурге в смысле матери­альном, настолько же неуютно в плане душевном. По­рой просто поразительно неуютно. Жизнь в Петербур­ге чревата напряженностью, страхом, неуверенностью, тревогой. В этом смысле жить в Петербурге намного менее комфортно, чем в Ярославле или во Пскове. Или, скажем, в Ростове-на-Дону.

Источники напряжения жителей Петербурга очень разные, и часто на одного человека действует по не­скольку причин одновременно. Каково тем, кто посе­лился, сам того не ведая, в ультрапатогенных районах?!

Ну, Петербург как зона естественного отбора дей­ствует ведь не на всех. Есть все же в городе не только ультрапатогенные, но и геоселюберогенные области. Причем геоселюберогенные даже преобладают по пло­щади. Но ведь и обитателям вполне комфортных мест ненамного лучше: на их глазах происходит распад лю­дей буквально на соседней улице. С генетическим шла­ком в виде убийц, проституток, воров, идиотов, хипповствующих разного сорта приходится иметь дело и им самим, и их детям.

Но даже если повезло, если семья сыграла с Пите­ром в рулетку — и выиграла. То есть если живет она вне всяких патогенных зон — и на эту семью обруши­ваются все явления, связанные с северным положением Петербурга. Эти явления особенно сильно обрушива­ются и особенно остро воспринимаются недавними вы­ходцами из глубины России: а их ведь большинство в каждом из поколений жителей Санкт- Петербурга. Кто сказал, что русские только ОДИН РАЗ пережили шок от того, что попали на север?! Эти первые, основатели и строители города, их потомки — малая толика, исчезающе малая часть жителей Санкт-Петербурга.

Повторюсь: точно такой же шок переживала БОЛЬ­ШАЯ ЧАСТЬ обитателей Санкт-Петербурга в КАЖДОМ из населявших его поколений.

«До тех пор (то есть до приезда в Санкт-Петер­бург. — А.Б.) я никогда так ясно не представлял себе, что значит северное положение России и какое влияние на ее историю имело то обстоятельство, что центр умственной жизни на севере, у самых берегов Финского залива...» — писал князь Кропоткин в своих «Записках революционера».

«Как известно, Петербург — единственный из круп­ных городов, который лежит в зоне явлений, способст­вующих возникновению и развитию психофизиологиче­ского «шаманского» комплекса и разного рода неврозов»[115].

Ну, допустим, Петербург не единственный в исто­рии крупный город, лежащий в зоне «этих явлений» — Стокгольм, Хельсинки, Копенгаген, Упсала и Осло тоже находятся не совсем в тропиках. Но Санкт-Петербург — единственный в истории город, в который постоянно приходит новое население. Причем население из мест, где «таких явлений» не бывает. Население, которое ис­пытывает шок от столкновения с севером. Те, кто пере­селяется в Стокгольм из деревень Смоланда или ма­леньких городков провинции Скараборг, родились и выросли на той же широте. Для них-то никакого шока не происходит.

Петербург — это еще одна граница. Граница средней полосы, умеренной зоны, и севера. Санкт- Петербург — это место, в котором люди средней полосы постоянно, из поколения в поколение, сталкиваются с севером.

Кроме того, переселенец оказывается в напря­женном поле идей. Каждое сооружение, каждый памят­ник несет что-то свое... Насколько сложным, противо­речивым, многоплановым может быть каждый памятник, мы рассматривали на примере Медного всадника. А ведь примеры можно умножать до бесконечности.

Нового петербуржца обступают воплощенные идеи. Даже если он ничего не знает ни о самих идеях, ни об их воплощениях, эти идеи — пусть искаженные, пусть частичные — все же проникают в его подсознание. А чем образованнее человек, тем сильнее действуют на него эти идеи, заставляя все время думать, осмысли­вать, переживать.

К тому же идеи, среди которых живет петербур­жец, — разнообразны. Огромен диапазон мнений, суж­дений, оценок, и ничто не остается бесспорным или аб­солютно точно установленным. Взять хотя бы оценку Петра I, основателя города, в мифе массового сознания. От «Бог он, Бог он твой, Россия» и до Антихриста. Пой­ди разберись...

А разбираться приходится, потому что не может же человек вообще никак не отвечать на важнейшие во­просы, которые ставит перед ним сама жизнь. Кто та­кой Петр? Благо ли жить в Петербурге? Быть ли ему и правда пусту?

Человеку приходится или принимать какие-то идеи — а тем самым отвергать все другие (и делать это совер­шенно сознательно). Или, если хватит умственной мо­чи, надо выращивать что-то свое, собственное понима­ние происходящего.

Примеров этого «выращивания своего» можно при­вести миллион. Скромно покажу один пример: Ф.А. Степун писал в автобиографическом романе: «Какой вели­колепный, блистательный и, несмотря на свою единст­венную в мире юность, какой вечный город. Такой же вечный, как сам древний Рим. И как нелепа мысль, что Петербург, в сущности, не Россия, а Европа. Мне ка­жется, что, по крайней мере, так же правильно и обрат­ное утверждение, что Петербург более русский город, чем Москва. Во Франции нет анти-Франции, в Италии — анти-Италии, в Англии — анти-Англии. Только в России есть своя анти-Россия: Петербург. В этом смысле он са­мый характерный, самый русский город» [116].

Что сказать по этому поводу? В одном небольшом абзаце — и сколько совершенно индивидуальных, со­мнительных, соблазнительных, вызывающих желание спорить, скорее всего, неверных идей. А это — лишь один небольшой пример, не более.

Не всякий человек участвует в создании и дост­раивании Петербурга. Но всякий живущий и даже вся­кий достаточно долго пребывающий здесь испытывает ту же экзистенциальную тревогу, что и Росси, и Монферран, и Воронихин.

Напомню, что именно «сообщает» город самим фак­том своего пребывания на краю российской