Петербургская эпоха нашей истории была и неод­нородной, и непростой. Не так уж много общего между московитами начала XVIII века, ряжеными в европей­ские мундиры, и их собственными внуками, преслову­тым «третьим непоротым поколением» русских дворян. Еще меньше общего между дворянами XVIII — нача­ла XIX века и образованными разночинцами начала XX столетия, — а ведь эпоха-то одна.

Если мы о неоднородности — кем приходятся друг другу крещеный еврей родом из Орши и татарин, окон­чивший в Казани русскую гимназию? А ведь и тот и другой назовут себя русскими и без особенных проблем поселятся в Петербурге. Они даже смогут стать соседя­ми и (чем черт не шутит?) подружиться (а дочка тата­рина выйдет замуж за сына еврея, и они обвенчаются в храме Спаса-на-Крови). А ведь таких историй очень много.

Считать ли петербургский период сплошь великим и славным, добрым и замечательным? Для всех дворян и разночинцев, мужиков и купцов, татар и евреев? Эпо­ха была громадная по продолжительности и по значи­мости — уже поэтому вместилось в нее очень уж мно­гое.

Это была великая эпоха побед над Фридрихом и На­полеоном, эпоха взлета национальных чувств 1812 г. — но и позорного проигрыша Крымской войны, которую надо было еще ухитриться проиграть. Эпоха благород­ства, рыцарского отношения к угнетенным и обижен­ным, когда «В России у нас взбунтовалася знать// В са­пожники, что ль, захотела», — и эпоха массового доносничества; времена Фаддея Булгарина и Греча. Эпоха культурного расцвета, когда просто называть имена ве­ликих людей можно часами; когда, описывая достиже­ния русского гения, не знаешь, о чем и заговорить — о поэзии ли, о химии, или о путешествиях в Централь­ную Азию? И одновременно — эпоха, на протяжении которой изрядную часть народа искусственно держали в рабстве и сказочном невежестве и мордовали как хо­тели.

В эту эпоху в России создавались культурные инно­вации, способные разрешать общеевропейские проблемы, открыта Периодическая система, создано почвоведение и биогеохимия... нет, не буду перечислять, слишком много всего было за эти полтора столетия. Перечислять нету смысла, да и долго.

Но все те же полтора столетия петербуржского пе­риода накапливались, не разрешаясь, проклятые «во­просы» — национальный, еврейский, польский, рабо­чий, земельный... Накопились — и взорвали наконец Российскую империю. Да так взорвали, что едва и Ев­ропу не смело тем же взрывом.

Что ж! Эпоха русской модернизации была имен­но такой. Правительство, которое и во времена А.С. Пуш­кина было «единственным европейцем», стремилось ос­воить европейскую премудрость. Петербург был осно­ван как город, через который должна пойти «цивили­зация» из Европы. Может быть, возможен был другой вариант модернизации? Путем не заимствования, а са­моразвития? Без дурного самооплевывания, без маниа­кального обезьянничания с Запада, без шизофрени­ческого разделения нации на «интеллигенцию» и «на­род»?

Об этом спорят историки не первое десятилетие. Но было только то, что было. Период русской модер­низации реализовался именно так, и Петербург — во­площение его. Время стерло грязь и безобразие. Вре­мя заставляет забыть бытовой, мелкий эпизод город­ской жизни, описанный А.Н. Некрасовым: «Здесь били женщину кнутом...», — и множество аналогичных эпи­зодов, на которые не нашлось своих Некрасовых. Ка­нула в Лету мелочная регламентация быта, зависимость от воли (часто — блажи) начальства, по сути дела, всех; неравноправие, осознание которого стало национальной чертой, вплоть до того, что «на пирах у них гостям //Носили блюда по чинам». И стал Санкт-Петербург воплощением исключительно достижений и заслуг периода.

В сознании (и подсознании) людей оказались слишком прочно спаяны три весьма разных явления:

1.  Петербург как знамя исторического периода (го­род отождествляется с эпохой).

2.   Петербург как знамя культуры петербургского периода русской истории (город отождествляется с развитием культурного типа).

3.  Петербург как реально существующий город — однажды возникшее и существующее до сих пор, за­строенное домами и населенное пространство.

Эти явления почти не различала русская эмиграция. Г.Иванов — едва ли не единственный человек этого круга, который любил Петербург до Катаклизма. Но и для весьма равнодушного к этому городу Ф.В. Ходасе­вича; и для легкомысленной по молодости лет И. Одоевцевой; и для А.И. Куприна, чьей деятельной натуре ближе была теплая, динамичная Южная Россия; и для космополита А. Вертинского — стоит им оказаться вне России, олицетворять ее начинает именно Петербург. Столица? Ну а для многих ли в современной России, окажись мы навсегда в Китае или в Австралии, симво­лом России станет Москва?

Явления «слепились» так плотно, что последнее вре­мя в «интеллектуальных» кругах принято скорбеть о «конце Петербурга», понимаемом именно как конец пе­тербургского периода русской истории[45].

Но, впрочем, даже эти рассуждения имеют косвен­ное отношение к городу Санкт-Петербургу. Исторический период канул в Лету — но город-то остался на месте и даже пострадал не очень сильно. И продолжает играть в Российской истории свою великую и загадоч­ную роль.

На протяжении веков и тысячелетий не перево­дились цари и чиновники, свято убежденные: они могут предусмотреть все последствия собственных поступков и решений! Порой цари даже вполне серьезно требо­вали от чиновников, чтобы они предусматривали аб­солютно все последствия того, что они делают. А чи­новники так же искренне, с таким же патриархальным невежеством считали — если что-то и происходит неза­висимо от них и без их разрешения — они виноваты в чудовищном преступлении.

Ахти им! Цари, придворные, чиновники — они знать не знали и ведать не ведали о последних данных науки. Современная наука волей-неволей занимается более сложными сущностями, чем в классическую эпоху, во времена Дарвина и Пастера. Работа с такими явления­ми, как биосфера Земного шара или биоценозы целого материка, заставили развивать такое направление, как теория сложных систем. Если выразить как можно ко­роче главное в этой теории устами лидеров направле­ния И. Стэнгерс и И. Пригожина[46], получится нечто подобное: «Если можно внести изменения в один из эле­ментов системы, а потом можно предсказать изменения, произошедшие во всей системе, то эта система недос­таточно сложная». Говоря еще проще: достаточно боль­шая и сложная система непредсказуема по определе­нию.

То есть можно вызвать и те последствия, которые вы хотите получить, — это в принципе возможно. Но ждите, что получите не совсем то, что хотели. Ждите, что в ваш, пусть самый лучезарный план, вкрадутся ка­кие-то необъяснимые и нежелательные искажения. Кроме того, ваши действия, кроме желательных эффек­тов, породят и другие — результаты, которых вы и не хотели, и не предсказывали.

Могли ли коммунисты в 1922 году предвидеть смену типов семьи в СССР 1960-х годов или появление «тене­вой экономики»? Очень сомнительно. Скорее эти не очень приятные явления оказались непредсказуемыми последствиями поставленных над страной эксперимен­тов.

Точно так же национальные социалисты Германии в 1933 году вряд ли могли представить себе покаянный психоз, охвативший Германию уже в 1960-е годы, — хотя этот покаянный психоз есть прямое следствие их собственной политики.

Петербург строили, воплощая в нем идеи, важные для строителей. Но эти идеи осуществились не