ссылками на крупных ученых, некой истиной в последней инстан­ции! В науке не бывает таких истин.

И более того — при всей логичности сказанного Ю.М. Лотманом и Б.А. Успенским есть множество сви­детельств другого... Например того, что в русской... в московитской, если быть точным, культуре в XVII веке размывались традиционные границы «грешного» и «пра­ведного», возникал устойчивый пласт «нейтрального». Порукой тому — непрестанно идущие реформы трех поколений Романовых — от Михаила Федоровича до Федора Алексеевича и Софьи.

То есть у меня нет никаких сомнений в верности теории Лотмана — Успенского, и весь вопрос только в том, что ни одна теория не охватывает ВСЕЙ действи­тельности. Весь вопрос в том, описывает ли теория Лот­мана и Успенского самое основное в развитии московитской культуры. Могло быть ТОЛЬКО ТАК, как пишут эти два автора, или были возможны другие варианты?

Могла ли постепенно расширяться область НЕЙТ­РАЛЬНОГО, не святого и не грешного, в московитской культуре?

Если ДА, то приходится признать: хоть наглый маль­чишка Петр Алексеевич — невесть какое украшение на троне, но победи в междоусобной борьбе царевна Со­фья, начни реформы мудрый пожилой Василий Голи­цын, в главном он поступал бы точно так же (как и во­обще любой, кому хватило бы духу начать и воли — до­вести до конца).

Если же НЕТ — то получается, вполне возможна была ИНАЯ история Московии и всей России, — без чу­довищного рывка, поднятия на дыбы огромной несчаст­ной страны и без Антихриста на троне.

В любом случае состоялся вот такой вариант, с пе­реворотом и с возглавившим его царем- Антихристом.

Многие «нажитки» петровского времени оказались потрясающе живучи: например, на века стало хорошим тоном ругать эту «дикую» Россию и находить в ней са­мые невероятные недостатки (даже и те, которых нет). Весь петербургский период и весь советский период нашей истории образованный человек естественным образом находился как бы вне России и лишь частично относился к ее народу. То есть против такого положе­ния восставали много раз со времен князя Щербатова с его «О повреждении нравов в России», но все, кому не нравились формулы «дворянство и народ», «интеллигенция и народ», от князя Щербатова до писателей-дере­венщиков, оставались критикующим меньшинством, а нормой было именно это — осознавать себя «интелли­генцией», существующей вне «народа».

Другие последствия этого «петровского переверты­ша» аукались странно, причудливыми соединениями, казалось бы, несоединимого: то пудовыми веригами под кружевами светского вертопраха времен Екатерины, то судорожным покаянием Григория Потемкина сразу же после дичайшего загула, то стремлением часто бого­хульствовавшего Суворова на старости лет уйти в мо­настырь.

Петербург идеально вписывается в эту «переверну­тую» систему ценностей (или в систему перевернутых ценностей, если угодно).

Это — новая столица, жестко противопоставленная Москве. Новые мехи, в которые Петр начал наливать, а в конце XVIII века окончательно налили новое вино. Пе-тербург — новая столица для новой русской истории, на этот раз истории праведной и правильной. Начнем с начала в новой столице! — говорил Петербург всяко­му, кто осмысливал мир в категориях «дуальных оппози­ций».

Петербург — праведный. Петербург — и часть России, и вместе с тем город, рвущий со всей прошлой  русской историей. Меньшинство засевших в нем — это  меньшинство праведников, вокруг которых копошится  отвратительная, глубоко неправильная и неправедная  Россия. Лапотная, бородатая, кондовая, тупая, лоб разбившая о церковные полы, подлежащая перевоспитанию или искоренению.

То есть «русская Азия» вообще должна исчезнуть, уступив место «русской Европе». Такое представление тоже было, и символами «русской Азии» и «русской Евро­пы» тоже были Москва и Петербург. Но «дуальная оппо­зиция» много чего добавляла к «образу врага». «Непра­ведные» русские туземцы становились для петербуржца примерно тем же, чем были индусы для британца, не­гры из Нигерии для француза XVIII—XIX веков.

«Русские европейцы» смотрели на «русских тузем­цев» взглядом колонизаторов, и Петербург стал вопло­щением идеи колонизаторства в собственной стране.

Петербург мыслился как город — символ новой эпохи. Трудно сказать, что вкладывал Петр в это слово: «новая эпоха». Петербург состоялся как символ петер­бургской эпохи в русской истории (1721 — 1917). Если даже принять другую дату начала построения города, 1769 год, ничего не изменится — ведь периоды градо­строительства и периоды исторических эпох совершен­но не обязаны совпадать.

Петербург строился и формировался добрые двести лет. Три плана застройки города аккуратно сменяли друг друга[44]. Поразительное дело, но стоило только за­ кончиться строительству города — тут и настал всему петербургскому периоду нашей истории конец... Ну как тут не проникнуться мистическими настроениями!

В каждом городе присутствуют здания разных эпох. В любом городе можно попытаться представить, как он выглядел в ту или иную эпоху. Можно, мысленно вы­членив сооружения «нужного» периода, мысленно достроив имеющиеся — снесенными, попытаться предста­вить, как выглядела, скажем, Красная площадь в эпоху Ивана Грозного. Или Крещатик — в эпоху наполеонов­ских войн. Можно даже построить макет города, каким он был в соответствующую эпоху.

Но Петербург и сейчас выглядит так, как выглядел в петербургский период. Не нужно ничего мысленно сно­сить или достраивать. Нет смысла строить модели и ма­кеты. Стоя возле бронзовых львов на набережной, око­ло Дворцового моста, мы видим, по сути, то же самое, что видел еще А.С. Пушкин. Конечно, тогда не было те­леграфных столбов и трамвайных проводов... Но, во-первых, были коновязи. Во- вторых, над Невой даже эти незначительные детали не очень заметны. И уж тем бо­лее не изменилась набережная, на парапет которой Александр Сергеевич, если верить его собственному рисунку, в свое время опирался попой.

Точно так же улица профессора Попова или набе­режная Каменного острова и сейчас таковы же, какими видели их тот же Попов, Тимирязев, Вернадский, Бут­леров... Здания университета таковы, что очень легко представить себе — вот сейчас из-за угла вынырнет Менделеев...

За восемьдесят лет, с 1760 по 1840-й, центр Петер­бурга застроен так последовательно, красиво, так удоб­но, что время почти не внесло изменений в архитектур­ный ландшафт его центра. Петербург обречен быть символом той эпохи, на протяжении которой он был столицей Российской империи, и в первую очередь — этих восьмидесяти лет.

Людям свойственно идеализировать прошед­шее. Для С. Говорухина «Россия, которую мы потеря­ ли», — это, конечно, в первую очередь Россия петер­бургского периода. Убирать из книг и учебников ши­ зофренические бредни коммунистов о старой России, восстанавливать правду о своей Родине — благородное дело. Но идеализировать ли любой период жизни стра­ны? Стоит ли считать его потерянным раем?