об­раз господства человека над стихиями. Возможно, имен­но эта идея объясняет — зачем Петру нужна крепость именно в устье Невы? Ведь строили Петербург в заве­домо самом гиблом, трудном месте, с самым максималь­ным напряжением. Строили в пространстве, которое давно освоили, где вели хозяйство, но в котором избе­гали строить большие сооружения и тем паче города — и финны, и славяне, и немцы, и шведы. Все взятые Пет­ром крепости, напомню, как раз находятся в «крепких» местах финского побережья.

Петербург действительно построен там, где строить было нельзя, невозможно. Само бытие здесь города сим­волизирует идею, блистательно выраженную все тем же детским писателем Алексеевым: «Небывалое бывает».

А народная молва, все существующие мифы только усиливают это мнение. Построили, мол, в безлюдных деб­рях, на нищих почвах, где и леса-то не росли, невзирая на ужасный климат! При строительстве города погибли десятки тысяч людей, а вот все равно его построили!

Зачем нужно преувеличивать пустынность места, расписывать трудности строительства, называть совер­шенно фантастические цифры якобы погибших при строительстве? Только с одной целью — сделать возве­дение Петербурга еще более невероятным, сказочным, нарушающим естественный ход событий. Для того, что­бы Петербург еще более зримо, еще более рельефно воплощал идею власти человека над природой.

Легче всего, как это водится в России, кивнуть на иностранное влияние: мол, проникла в сознание Петра зловредная идея европейцев о власти человека над природой, о всевластии творца, мастера над мате­риалом. И вот возжаждал он, наивный Петр, владычест­ва над заливающими низкие земли морскими и речными стихиями... Наверное, и это тоже было. Но ведь и в «чис­то русском» пласте средневековой русской культуры без всякого тлетворного влияния Запада жила идея овладения пространством.

В Западной и Центральной Европе стремились к ов­ладению формой вещества, к пониманию тайн его транс­формации. Славяне — обладатели обширнейших про­странств леса и степи, скорее, хотели обладания самим пространством. Не случайно же именно Русь породила самые громадные колокола, самое мощное в христиан­ском мире искусство колокольного звона. Чтобы на де­сятки верст плыл над землей звон, маркируя простран­ство, показывая: «Мы здесь!», демонстрируя власть человека над неосмысленной материей... Но дух — право же, один и тот же.

Полезно будет напомнить и о давно усвоенном Ру­сью эллино-византийском разделении мира на организо­ванный людьми «космос» и неорганизованный, нелепый «хаос». Конечно же «космос» в этом противопоставле­нии «хороший», а «хаос» — отрицательно заряженный, «плохой».

У язычников-эллинов и у христиан-византийцев это противопоставление имело разный смысл. Для язычни­ков «космос» строили боги, и мир становился пригоден для человека. «Хаос» отстаивали и несли с собой чудо­вища; в мире «хаоса» человек жить не мог. В славяно­языческой культуре есть противопоставления, очень похожие по смыслу на эллино-языческие...

Для византийцев «космос» строили сами люди, про­являя в своем общежитии усвоенную горнюю муд­рость — софийность.

Так что получается — представления о борьбе че­ловека с остальной природой русские получили вовсе не только из Европы и задолго до XVIII века. Как и представление о том, что человек должен софийно уст­раивать мир, воплощать в нем божественную идею.

Стоит присмотреться — и то, что однозначно каза­лось «европейским заимствованием», оказывается чем-то древнейшим, общим для всех индоевропейских наро­дов. Да еще и усугубленным византийским влиянием.

Но, во всяком случае, Петербург сложился еще и как воплощение этой идеи — скорее даже целого слож­ного комплекса разновременных, по разному трактуемых идеи творчества и силы человека, преодоления косной природы. Петербург — каменный гимн могуще­ству человека. Город — зримое воплощение таланта, трудолюбия и мощи.

Интересно, как все эти идеи красиво, удивительно органично видны у А.С.Пушкина: и «город заложен» не как-нибудь, а «назло надменному соседу». Мы — силь­ны, мы — громадная империя, мы «им» еще покажем!

И тут же — рубить окно в Европу суждено не как-нибудь, а самой природой... И желание, чтобы все по­няли, оценили, признали право рубить окна и дружно запировали... Так сказать, на равных, как европейцы с европейцами, часть дружной семьи.

Для А.С.Пушкина воплощенные в Петербурге идеи были едины, воспринимались нерасчлененно, и слива­лись вполне органично. Вот для грядущих поколений не все было так однозначно. Имперская идея тихо помира­ла, вплоть до полной утраты власти над умами. Идея вла­сти человека над природой занимала все меньшее место в духовной жизни европейцев; в середине — конце XX ве­ка она заняла нынешнее, весьма скромное место.

А вот европейская идея только крепла и разрасталась. Другое дело, что содержание этой идеи не всегда остава­лось одинаковым и в разных странах, и в разное время.

Пока мы говорили об идеях, воплощенных в Пе­тербурге или сознательно, или уж, во всяком случае, не вопреки себе. Идеи империи, европеизма, могущества человека вполне осознавались уже современниками Петра I.

Но, кроме этих идей, Петербург стал местом вопло­щения еще одной идеи, гораздо хуже понимаемой со­временниками событий и даже современными людьми. Это идея «дуальных оппозиций», а говоря попроще — парных противопоставлений. Такими противопоставле­ниями мыслят все индоевропейцы: «небо — земля», «мяг­кое — твердое», «верх — низ»... Продолжать можно бесконечно.

Есть основания полагать, что в русской православ­ной культуре эти оппозиции сыграли особенную роль и что без понимания этой роли слишком многое остается непонятным. Я познакомлю читателя с теорией, разра­ботанной российскими учеными Ю.М. Лотманом и Б.С. Успенским[43]. Без знания этой теории наше понимание русской истории может оказаться неполным. Но помни­те: я излагаю не истину в последней инстанции, а «все­го лишь» научную гипотезу, которая может быть еще и неверной.

...Христианская церковь видела мир как столкнове­ние добрых и злых сил. Не было в мире ничего, что не было бы или праведным, или грешным. Любое решение императоров, любое явление в природе было или хоро­шим, святым, или плохим, грешным. Животные, даже минералы, звезды, народы и отдельные люди жестко разделялись на «положительных» и «отрицательных», святых и грешных.

В XIII веке католики признали, кроме рая и ада, еще и чистилище — особое место, где души проходят иску­пление мелких, не «смертных» грехов. Потом они тоже попадают в рай, эти души. В западном христианстве по­явилось представление о зоне нейтрального — о лично­стях, явлениях и поступках, которые не грешны и не праведны.

Пока не затрагивалась сфера грешного и святого, западное общество могло изменяться, не ставя под со­мнение свои важнейшие ценности. Научившись у ара­бов делать бумагу и создавая горнорудную промышлен­ность, западные христиане и не грешили, и не прибли­жались к святости.

Восточное христианство продолжало жить в мире, где не было ничего нейтрального — такого, что не