— Не надо вспоминать.

— Легко сказать: не надо вспоминать. А если это сидит в сердце и уже никогда не забыть? — Маша смахнула навернувшуюся слезу и изменившимся голосом попросила: — Толя, расскажи мне о своей матери.

Прежде чем что-то сказать, Ринтын попытался воскресить в памяти немногие встречи с матерью. С тех пор как он начал помнить себя, он жил в семье дяди Кмоля и только из разговоров знал, что где-то далеко в Анадыре живет его мать. Как он ждал ее приезда в Улак! Все селение говорило, что на большом железном пароходе едет брат дяди Кмоля Гэвынто со своей женой красавицей Арэнау. Некоторые при этом вспоминали, что Ринтын сын этой женщины.

Холодными светлыми ночами Ринтын сидел на берегу океана и смотрел на горизонт в ожидании заветного дымка. Но все корабли шли мимо Улака, далекие, недоступные, красивые. В туманные дни ревел сиреной маяк, и из плотной серой завесы ему откликались пароходные гудки.

И все же корабль пришел. Ринтын стоял в толпе встречающих, пытался пробраться вперед, но его отталкивали в задние ряды: каждому хотелось посмотреть на человека, который учился в Ленинграде, работал в окружном центре на такой высокой должности, что название ее никак не выговорить с непривычки.

Гэвынто и Арэнау шли, окруженные толпой, в ярангу дяди Кмоля, а где-то сбоку семенил Ринтын и вместе со всеми смотрел на ту, которая дала ему жизнь. Ему не было обидно, что в суматохе встречи о нем позабыли. Наоборот, ему было приятно, что он любуется красотой матери со стороны, будто чужой.

Потом, когда о Ринтыне все-таки вспомнили, он испытал сладкую горечь от мысли, что ему никогда так и не придется привыкнуть к тому, что Арэнау его мать, самое родное существо на свете. Может быть, это происходило оттого, что Арэнау смотрела на неожиданно и незаметно для нее выросшего сына скорее с удивлением, чем с нежностью.

Гэвынто и Арэнау поселились в Улаке и выстроили собственную ярангу. Некоторое время Ринтын жил вместе с ними, но мать была занята собой и не обращала внимания на то, как помыкал маленьким пасынком отчим Гэвынто.

Иногда Ринтын замечал, что Арэнау немного стыдится своего слишком большого сына, порой хочет его приласкать, но удерживается. Когда отчима выбрали председателем колхоза и в яранге Гэвынто начался долгий пьяный праздник, Арэнау вообще забыла о существовании сына, и Ринтына обратно забрал жить к себе дядя Кмоль.

Морозной ночью Арэнау умчалась на быстрой нарте одного из друзей отчима Гэвынто — Таапа в другое селение и по дошедшим до Улака слухам вышла там за него замуж.

Долгое время после этого Арэнау и Ринтын не виделись. В последний раз Ринтын встретил ее в кытрынском магазине. Она испуганно посмотрела на сына и удивленно сказала: 'Это ты такой большой?'

Ринтын рассказал обо всем этом Маше, и она тихо заметила:

— Теперь я понимаю, почему ты никогда не вспоминал свою мать…

Нельзя отнять у человека память. Все, что было, навеки сохраняется, и, может быть, именно этим человек и отличается от иных живых существ на Земле. Когда поэт сказал: 'Остановись, мгновенье, ты прекрасно!' — он звал память, чтобы она запечатлела красоту. Желание сохранить красоту вызвало появление живописи, поэзии и музыки. Но память запечатлевает не только прекрасное, но и горести и беды, выпавшие человеку в жизни. Если бы не было этого свойства человеческой памяти, не было бы и возможности оберегать будущие поколения от ошибок. Память ежеминутно предостерегает словами Фучика: 'Люди, будьте бдительны!..'

Странно, но Маша очень редко вспоминала о блокаде. Иногда Ринтын просил ее рассказать об этом, а она ограничивалась односложными ответами или раздраженно говорила:

— Охота тебе слушать про это? Ведь ничего хорошего нет!

Да, Ринтын понимал, что ничего хорошего в голодной жизни нет.

Давно ли он сам, голодный, дрожащий от холода, выползал из яранги и смотрел в заснеженную даль океана, чтобы первому увидеть Кмоля. А когда дядя шел без добычи, разум долго не мог поверить тому, что видели глаза, и до самого последнего мгновения теплилась надежда: а вдруг все же есть добыча, хоть кусочек обглоданной белым медведем нерпы…

Весна в городе начиналась в садах и парках. На улицах ее было трудно уловить, потому что отовсюду счищали снег, и в зимние дни лишь стужа, сочившаяся из каменных улиц, говорила о суровом времени года. Но и в парках признаки весны надо было ловить вдали от расчищенных пешеходных дорожек, под деревьями, под голыми сиреневыми кустами.

Сугробы щетинились на солнце мельчайшими сосульками, снег покрывался матовой коркой, которую можно заметить, только приглядевшись. В тундре корка хорошо видна в низких лучах оживающего солнца. В городе низких солнечных лучей не бывает. Они разбиваются о высокие дома, церковные купола, ломаются о золотые шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства.

У каменных берегов обнажился синий лед. Он ломался и прогибался точно так же, как прибрежный лед на улакской лагуне. Хотелось сойти с камня на реку и походить по зернистому снегу, чтобы подошвы ботинок побелели, как белеют подошвы охотничьих торбазов на весеннем морском льду. Но на набережной стояли милиционеры и никого не пускали на реку.

Нева очищалась быстро, сказывалось быстрое течение. Зато какое удовольствие было наблюдать, когда шел ладожский лед. Он шуршал и звенел под каменными спинами мостов, вставал заторами у быков и устоев, рушился и шел дальше, навстречу морскому ветру.

На ладожском льду уже сидели чайки — белые, где-то отмывшие за зиму городскую копоть.

Через день-два Нева стояла чистая ото льда. Она рябилась под весенним ладожским ветром и ждала военные корабли Первомая.

Перед праздником Ринтын получил коротенькое письмо из Москвы, извещавшее его, что его рассказы приняты и будут напечатаны в ближайших номерах журнала.

Письмо было отпечатано на большом листе редакционного бланка, занимало всего несколько строк, а внизу стояла подпись. Кто же он, ответивший Ринтыну с такой деловитой краткостью, как будто писал человеку, искушенному в литературных делах? Сразу вспомнился Каюров и его полированная плешь. Но тот, доведись написать автору письмо с таким известием, не стал бы ограничиваться несколькими словами. Он уж использовал бы до конца эту глянцевую, внушительную плотную бумагу.

Ринтын тотчас помчался к Георгию Самойловичу на канал Грибоедова.

Лось не меньше Ринтына обрадовался письму из журнала.

— Вот видите, — сказал он, — вы становитесь на литературный путь. Одного только я боюсь, чтобы слава не вскружила вам голову, чтобы относительная легкость, с которой вы начали печататься, не снизила требовательности к собственной работе. Придет время, когда мы с вами расстанемся…

Ринтын сделал протестующий жест, но Лось продолжал:

— Мы с вами расстанемся, и вы сможете сами отлично переводить свои вещи на русский язык. Словом, прошу принять мои поздравления. Вооружимся терпением и будем ждать, когда выйдут в свет рассказы Ринтына, а пока надо работать дальше. Как двигается рассказ 'Соседи на десять суток'?

— Никак, Георгий Самойлович, — признался Ринтын, который давно не садился писать.

— Вот это плохо. Надо работать каждый день, упорно. В этом отношении Каюров совершенно прав.

— Трудно переделывать уже написанное.

— Разумеется, — кивнул Лось. — Однако только тот, кто научился переделывать, переписывать, сокращать, кое-чего достигнет в литературе.

Ринтын слушал, но что-то внутри него протестовало против этих утверждений. Неужели так и придется всегда мучиться над каждым словом, больше сомневаться в написанном, чем радоваться удаче? Он мечтал, что придет время и он будет так же легко писать, как говорить, дышать, смотреть вокруг.

Долгие разговоры о том, что надо объединить северный факультет университета и северное отделение пединститута имени Герцена, закончились тем, что было принято решение создать один центр для подготовки кадров для Севера — в пединституте имени Герцена.

Последний год Ринтын и его друзья должны были учиться в институте и получить не университетские, а институтские дипломы. Ринтын понимал, что в общем-то не имеет значения, какой диплом у человека, важно, чтобы у неге были настоящие знания. Но одно дело учиться в университете и совсем другое — в институте.

Уже в Улакской неполной средней школе Ленинградский университет был для Ринтына мечтой. Впервые он услышал об университете от научного работника Улакской полярной станции Анатолия Федоровича.

— Университет, — объяснял Анатолий Федорович, подыскивая слова для юного слушателя, который не очень-то хорошо понимал по-русски, — это самая-самая высшая школа.

— Значит, на горе стоит, — догадывался Ринтын.

— Не на горе, а на самом берегу широкой и красивой реки Невы. По коридору университета можно промчаться на собачьей упряжке, такой он длинный.

Воображение уносило Ринтына на берега красивой реки с водой необыкновенной окраски, как цвета северного сияния, где университет стоял в виде длинного, составленного из таких же больших домов, как Улакская школа, здания.

Дяде Кмолю хотелось, чтобы Ринтын стал продавцом. В дядиных глазах это была высшая ступень общественного положения человека. Нет ничего приятнее, как распоряжаться огромным количеством самых разнообразных товаров… А как Ринтына провожали из Улака! Созвали целое собрание, обсуждали, как нужно снарядить своего земляка в высшую школу — университет. Это слово нынче хорошо знали в Улаке, потому что один человек из их селения уже учился в университете. Все годы, проведенные во Въэне, в бухте Гуврэль, Ринтын считал дорогой в университет. А теперь чьим-то решением его переводили из университета в институт, даже не спросив, хочет ли он этого.

Маша посоветовала:

— Перейди на другой факультет.