Лось попросил принести рассказ.

Когда Ринтын прочитал его вслух, Георгий Самойлович задумчиво сказал:

— По идее рассказ хорош, а по исполнению — увы! — Он развел руками. Надо поискать новые ходы.

Ринтын обескураженно молчал. Честно говоря, рассказ ему казался наиболее удачным из всех написанных. И тут вдруг такое…

— А что вам кажется неудавшимся? — спросил он.

— Самая главная ошибка в том, что противниками молодых героев вы сделали наших советских людей, приписав им эти два вида буржуазного национализма. Можно ли распространять на советских людей эти обвинения?

— Пожалуй, нельзя, — покраснев, ответил Ринтын.

— Вот именно! — сказал Георгий Самойлович. — Поэтому вместо них очень хорошо было бы поместить в одном купе с героями рассказа, скажем, иностранцев. Да, да! Иностранцев! Тогда все акценты произведения встанут на свои места, и, образно говоря, ружье будет направлено на ту цель, какая вам нужна.

Георгий Самойлович увлекся и рассуждал уже так, как будто редактировал другой рассказ.

— Спутник друзей, чукотских студентов, едущих на каникулы к себе домой, — это бельгийский буржуазный профессор… Вы что-нибудь о Бельгии знаете?

— Мало, — вздохнул Ринтын. — Из писателей — Метерлинка, Верхарна. Где-то читал о том, что в Льеже есть университет…

— Отлично! — перебил Георгий Самойлович. — Спутником студентов будет профессор Льежского университета мосье Леерлинк. Он едет в туристское путешествие по нашей стране вместе с женой-художницей мадам Клодин Леерлинк. У вас там есть рассуждения об искусстве, значит, должен быть достойный собеседник.

Георгий Самойлович посмотрел на понурившегося Ринтына и строго произнес:

— Вас пугает объем будущих переделок? Ну что же… Я вас предупреждал, что литература не такой легкий труд, как кажется на первой взгляд.

Это Ринтын уже хорошо знал. Но переделывать рассказ… Точнее сказать, написать его заново, оставив в неприкосновенности самое идею… Как хорошо и приятно было рассказывать о девушке, летящей в Хабаровск! Аня Тэгрынэ дала волшебный ключик — шум невидимого дерева над головой, — и этот ключик открыл все двери повествования. А здесь надо будет заново найти мелодию рассказа, настрой чувств.

— Кстати, — напомнил Георгий Самойлович, — надо сходить в редакцию журнала. Интересно, что они решили с рассказами.

Ринтын спросил, где находится редакция журнала, и прямо от Лося направился туда. Ринтын отлично ориентировался в городе и знал, что от канала Грибоедова до редакции не очень далеко. Надо было дойти до Литейного проспекта, а оттуда уже рукой подать. В маленьком переулке, выходящем на набережную, стояло несколько автомашин.

В полутемном коридоре пахло табаком и бумагой. У стены стояло старинное зеркало, подернутое туманом древности и пылью.

Ринтын заглянул в какую-то комнату. Пожилая женщина с прямыми седыми волосами печатала на машинке. В дыму тлеющей в углу ее рта папиросы она скрывалась вся. Женщина объяснила Ринтыну, что ему надо найти Каюрова, который занимается «самотеком» рукописей, и показала, как пройти.

Каюров, мужчина в летах, с гладкой, будто полированной плешью, приветливо взглянул на Ринтына.

— Пожалуйста, садитесь. — Он встал из-за стола и крепко пожал руку Ринтыну. Лицо его излучало такую доброту, что сразу подумалось, что рассказы приняты. — Повторите вашу фамилию, если вас не затруднит, — попросил Каюров.

— Ринтын.

— Благодарю вас, — с проникновенной улыбкой сказал тот. — Мы получили ваши рассказы. Для нас появление нового автора такая же радость, как и для самого автора. А может быть, для нас эта радость даже больше, чем для самого пишущего. Ведь литература плодотворно развивается только тогда, когда она питается притоком новых сил. Все наше большое литературное хозяйство можно сравнить со своеобразным организмом, который нуждается в постоянном обновлении крови. И эта кровь — вы, молодые литераторы.

Ринтын смущенно потупил глаза: уж очень многообещающее начало.

— Но, — Каюров поднял палец, — ошибается тот, кто ищет на этом поприще легких путей. Надо много работать, учиться у классиков… Вы, вероятно, читали, сколько раз Лев Николаевич Толстой переписывал 'Войну и мир'? Колоссальная книга! Десятки авторских листов вот так, собственноручно переписать! — Каюров взял с письменного прибора ручку и повертел в руках. Великий труд, великий труд! — пробормотал он. — Извините, я все забываю вашу фамилию. Как вы сказали? Очень интересно! Значит, вы по национальности чукча? Слышал, слышал… Читал.

Каюров стал рыться в столе, достал одну папку, другую, наконец, нашел рукопись и положил на стол перед собой. Еще с полчаса он рассуждал о тяжести литературного труда, об испытаниях, ожидающих авторов на этом поприще, и приводил бесконечные примеры из истории отечественной и зарубежных литератур.

— Итак, подытожим наш разговор: работать надо! Много и мучительно работать. Прежде всего читайте. Вы знаете, как это помогает писать? Вот ваша рукопись. Поработайте, воспитайте в себе строгое отношение к слову. Это очень важно. Кое-что у вас есть, я это чувствую. Вы, надеюсь, меня понимаете? Вот и чудесно! Это очко в вашу пользу. Понимаете, иногда приходит какой-нибудь начинающий, в рукописи ничего путного нет, а ты ему все разжуй, положи в рот да еще и помоги проглотить. Противно, верно?

Ринтын сделал усилие и кивнул: он не хотел походить на назойливого начинающего автора.

— Когда возникнет потребность общения, приходите! — радушно раскинув руки, пригласил Каюров и сладчайше улыбнулся.

Ринтын понял, что разговор окончен и пора уходить.

Он встал, пробормотал 'до свидания' и двинулся было к двери, но Каюров догнал его и сунул свою мягкую ласковую руку:

— Желаю творческих успехов!

Ринтын выскочил на улицу, машинально прошел несколько шагов и остановился. В руках у него была помятая рукопись. Он оглянулся на особняк, и обида переполнила сердце.

Каюров даже не читал рассказов! Ринтыну было обидно и стыдно за человека, который так старался, изворачивался перед ним. Как же так?

Ноги сами привели Ринтына к Георгию Самойловичу. Он молча подал рукопись, и Лось все понял.

— С кем вы говорили?

— Каюров его фамилия, — ответил Ринтын.

— Черт возьми! — воскликнул Георгий Самойлович, хватаясь за голову. Угораздило же вас попасть!

Лось некоторое время помолчал, потом сказал:

— Не хотелось мне обращаться к моим друзьям писателям за помощью, но, видимо, без этого не обойтись. А как было бы хорошо, если бы рассказы извлекли из «самотека», чтобы вы вошли в литературу так, как входит большинство начинающих…

— Давайте пошлем в Москву, — предложил Ринтын. — Если и там отвергнут, то я даю слово — больше ни строчки не напишу.

— Ну что же, — согласился Георгий Самойлович, — пошлем в Москву. Разумеется, не принимая во внимание вашу необдуманную клятву.

В тот же день в Москву ушел объемистый пакет с двумя рассказами Ринтына.

К рукописи было приложено письмо Лося, в котором он уместил в одну страничку биографию Ринтына от его рождения в Улаке до поступления в Ленинградский университет.

В городе уже чувствовалась весна. В Соловьевском садике громче зачирикали воробьи. Ринтын и Маша шли по набережной Невы. Не по той ее части, по которой прохаживалась нарядная публика, а за Семнадцатой линией, где у каменной стенки набережной стояли старые парусники, обтрепанные суденышки, отдыхали от морских бурь усталые корабли. Бронзовый Крузенштерн смотрел на людей, слегка наклонив голову. Он был совсем не похож на парадные городские памятники. Прославленный мореплаватель, казалось, ненадолго отделился от толпы и остановился в глубокой задумчивости.

Напротив грохотал металлом судостроительный завод, в воду гляделись грустные портальные краны, блестела искрами электросварка и доносились протяжные крики корабельных команд.

Ринтын сказал Маше:

— Наверно, я все-таки счастлив…

— И я, — как эхо, отозвалась Маша. — Мне так хорошо с тобой. Порой бывает такое чувство, что все это сон, проснешься — и все пропадет.

— Это правда, — задумчиво ответил Ринтын. — Почему так? Когда человеку очень хорошо, он всегда боится, что счастье уйдет, что оно продлится совсем недолго.

— И ты боишься? — спросила Маша.

— Иногда боюсь, — признался Ринтын.

Город уже не был для Ринтына чужим, и в его облике было нечто такое, что крепко связывалось с образом Маши. Может быть, оттого, что он встретил свою любовь в городе и перенес теперь чувства и на каменные дома, широкие проспекты и набережную с кораблями. Гулять по городу было каждый раз радостью, в душе рождались какие-то неясные желания, хотелось что-то сделать достойное этого города.

На тротуаре стояла каменная тумба — древняя коновязь для извозчиков. Маша показала на нее и сказала:

— На этой тумбе я просидела целый день и полночи, когда узнала, что мама умерла. Ее увезли вот в эту больницу. У нее дистрофия была уже в такой стадии, когда ничто не могло помочь. Но все-таки я надеялась, хотя врач сразу меня предупредил, чтобы зря не ходила: мама все равно умрет. Тогда говорили прямо. И это не было жестокостью. Хуже было бы вселить в человека пустые надежды и заставлять ослабевших тащиться по городу проведывать своих обреченных родственников… А я все равно не поверила и через несколько дней пришла сюда. И сейчас здоровый человек без особой нужды не пройдет пешком от набережной Обводного канала до Невы… А тогда я шла голодная, слабая.

Голос у Маши дрогнул.

Ринтын положил ей на плечо руку.