Лорино. Там в домах уже живут бывшие кочевники, ставшие оседлыми. Тоскуют по тундре. Старики ходят не к морю, а к речке и оттуда смотрят на дальние горы.
Я спрашивал у знающих людей, сколько тебе осталось учиться. Радуюсь, что скоро увидимся.
Большие дела тебя ждут здесь. Если даже ты не будешь штукатуром или печником, все равно без дела сидеть не будешь. Видел я твою маму здесь, в Кытрыне, приходила ко мне в больницу, спрашивала о тебе. Живет она хорошо, здорова. У тебя растет сестренка.
В больнице скука. Кормежка неважная. Много каши и мало мяса. Но лечат хорошо, доктора умелые. Я им рассказывал про тебя, про твою высшую школу. И врачом тебе будет неплохо.
Тут со мной лежат ребята из Инчоуна. На перевале пурговали четырнадцать дней. Поморозились. Они меня прозвали писателем за то, что я так долго пишу тебе письмо. Больше месяца.
Сегодня в наше окно смотрит солнце. Течение в Беринговом проливе повернуло на северо-запад. Вчера вечером слышал утиный крик в небе — весна идет на нашу землю. Если приедешь вместе с весной, это будет доброе предзнаменование.
Твой дядя Кмоль'.
Ринтын долго сидел, глядя на твердую, годами устоявшуюся подпись дяди Кмоля. Она мало изменилась, только буквы как-то возмужали, стали прямее, увереннее. Твердые, сильные руки крепко сжимали карандаш, и дядя удивлялся, как это он не может овладеть таким маленьким инструментом. Этими руками он кидал гарпун в кита, поражал на большом расстоянии моржа, поднимал ружье на умку и не мог поставить крохотную букву на свое место в строке.
— Их трудно собрать в ряд, как собачьих блох! — сердился дядя и вытирал тыльной стороной жилистой руки выступивший на лбу пот.
И все же дядя научился читать и писать. И это умение помогло ему поговорить с племянником на таком большом расстоянии.
Дядя Кмоль… Строго говоря, Ринтын в общем-то ему никто. Гэвынто, брат Кмоля, приходился Ринтыну отчимом. И все же дядя стоял первым в длинном ряду людей, которые помогали Ринтыну на жизненном пути.
После дяди Кмоля шла радистка полярной станции Лена, ее муж Анатолий Федорович, ставший русским отцом Ринтыну и отдавший ему свое имя и отчество. Школьные учителя — Татро, Зоя Герасимовна, Василий Львович, майор, который всю дорогу от Владивостока до Москвы опекал Ринтына и Кайона.
И наконец, Георгий Самойлович Лось, которому никто не поручал возиться с малоопытным, начинающим литератором и править его рукописи.
Повезло на хороших людей Ринтыну или действительно мир устроен так, что, где бы ты ни был, что бы с тобой ни случилось, всегда найдется отзывчивое сердце? Вот как в Волосове, где, казалось бы, никому не было дела до какого-то студента, оказавшегося без денег в чужом поселке… Написать бы о таких людях, начиная от дяди Кмоля и до писателя Лося. Сделать книгу о великом добром человеке, о советском человеке.
При близком рассмотрении жизнь писателя оказалась ничем особенно не отличной от той, какую ведет обыкновенный человек. Правда, Лось не ходит на службу и распоряжается временем так, как ему удобно. Наверное, это и есть самое привлекательное в писательской жизни.
То, что Лось не был похож на тот образ писателя, который создал в своем воображении Ринтын, даже несколько радовало. Ведь если поразмыслить, значит с виду незначительный и невзрачный человек может создать такое произведение, что читатели будут представлять его сказочным богатырем. Значит, главное, не как живет и выглядит автор книги, а что он написал.
Интересно, что со временем дядя Кмоль в памяти Ринтына претерпел изменения. Ринтын почти не мог представить его в домашней обстановке. Чаще всего он виделся в минуту возвращения с моря: скинул с плеча упряжь, на которой тащил убитую нерпу, полил морду зверя пресной водой, «напоил» его, часть выпил сам, а последний остаточек выплеснул в сторону моря. Этот ритуал повторялся из года в гид и знаменовал собой удачу промыслового дня. Потом дядя отщипывал от усов наросшие льдинки и начинал рассказывать столпившимся вокруг охотникам о течениях в проливе, о состоянии льда, о цвете неба в восточной половине горизонта и о многих нужных для охотника вещах.
Тетя Рытлина втаскивала добычу в ярангу, а дядя долго отряхивался, выбивал снежинки из шерстинок нерпичьих штанов, колотил по торбазам, скалывая с подошвы морской соленый лед.
Пока пили чай, нерпа оттаивала. Ринтын подходил к ней и щупал. Когда она становилась совсем мягкой, тетя приступала к разделке. Ринтын сидел рядом и ждал вкусный нерпичий глаз.
Это было только начало к пиршеству. Над жирником уже висел котел в ожидании свежего мяса. В полог то и дело просовывались головы гостей. Тетя Рытлина оделяла каждого пришельца куском мяса — таков был древний и нерушимый обычай в яранге дяди Кмоля. Случалось, что хозяину и его домочадцам оставались лишь нерпичьи глаза и несколько ребрышек.
Дядя Кмоль не был разговорчивым человеком. Но все хорошее о мире Ринтын узнал от него. Дядя умел сказать слово вовремя и так, что оно весило больше долгой назидательной беседы.
…Ринтын аккуратно свернул тетрадку, вложил ее в конверт, склеенный из школьной контурной географической карты, и отправился на Финляндский вокзал.
27
Пришел долгожданный гонорар. Перевод на громадную для Ринтына сумму лежал в почтовом ящике в главном здании университета в ячейке на букву «Р». Столько денег Ринтын держал только раз в жизни, и то недолго: когда шел покупать билет на пароход от Въэна до Владивостока.
Пока он получал деньги на почте, перед мысленным взором его прошли вещи, которые ему хотелось купить: и новое пальто для Маши, и костюм для себя, книги…
И все же главной мечтой был проигрыватель. Поэтому Ринтын прямо с почты направился в Дом ленинградской торговли и, как бы боясь передумать, торопливо купил проигрыватель и несколько пластинок. После этого он немного успокоился, пересчитал деньги и пошел по отделам покупать подарки Маше. Он купил кофточку, ярко-красный теплый халат и большую продовольственную сумку.
Он ехал на Всеволожскую, нагруженный покупками. Поезда ходили уже полупустые: кончался дачный сезон.
У вокзала встретился Лось. В стареньких брюках и с палкой в руке, видно, возвращался из леса. Ринтын поспешил сообщить ему о своем первом гонораре.
— Я вас поздравляю, — торжественно произнес Лось. — Вы получили самые трудные деньги, какие только может заработать человек. Надеюсь, вы их разумно потратите?
Ринтын перечислил приобретенное. Лось слушал и кивал.
— А вот остальные деньги, — решительно заявил Георгий Самойлович, — вы должны использовать на то, чтобы устроиться с жилищем. Дачи Литфонда пустеют, и я надеюсь, что начальство разрешит вам пожить в одной из них.
Он заставил Ринтына написать заявление, приложил к нему номер журнала «Огонек» с напечатанным рассказом.
— Вам это обойдется дешевле, чем снимать комнату у частника.
Ринтын, проходя мимо ряда писательских дач, мысленно выбирал ту, в которой он будет жить.
Впрочем, он ее давно облюбовал. На участке торчали три дерева. На огороде стоял столб, а возле него жалобно блеяла запутавшаяся коза. Они с Машей часто мечтали, как бы устроились на этой даче. Правда, помещение летнее, но до холодов можно потерпеть… А что будет дальше, об этом Ринтын старался не думать.
Через несколько дней Лось и Ринтын поехали в Ленинград, в Литфонд, и Ринтын вернулся с договором на аренду.
Ринтын с Машей поселились на той самой даче, которую приглядели. В ней было две комнаты и веранда — непривычно для них просторно, и они несколько раз переселялись из одной комнаты в другую, пока не остановили выбор на меньшей.
По вечерам, когда темнота приходила из леса, Ринтын включал проигрыватель, и они часами слушали музыку.
Шаляпин пел о русской ночи. А Ринтыну вспоминались зимние ночи в Улаке, полные звездной колючей стужи; он слышал громкий скрип снега и видел мерцающие огоньки зажженного мха, плавающего в топленом нерпичьем жиру. В такие ночи люди ждут охотников, ушедших на припай еще на рассвете: день короток, и надо застать светлое время на ледяном берегу разводья, чтобы увидеть тюленя.
За окнами дачи, навалившись на стекло, стояла черная густая лесная ночь. Она была полна шороха дождевых капель, прелого желтого листа, сосновых, похожих на опилки иголок. Ухо ловило крик лесного зверя, но вместо него свистел и тяжело дышал паровоз. Между крышами и облаками шумели вершины деревьев, раскачиваемые ветром.
Маша смотрела на темное стекло. И хотя Ринтыну очень хотелось знать, о чем она думает, он не решался ее спрашивать, потому что знал, спроси она о том же его — все пропадет и далекие видения исчезнут.
На Всеволожском рынке Ринтын купил у какого-то старичка альбом пластинок военных времен. Эти песни он слышал еще в Улакской школе. И когда комнату наполнили торжественные и грозные слова:
Ринтыну представились заснеженная улакская лагуна и шеренги охотников, выстроившихся на военные занятия. Каждый был вооружен своим оружием, предназначенным для зверя: старыми американскими винчестерами, русскими берданками, малокалиберными винтовками и дробовыми ружьями.
В эти годы с другого берега в Улак приезжали американские эскимосы. Они ходили по улицам селения, трогали пальцами вывешенную в клубе географическую карту с обозначениями фронтов, с удивлением слушали, как школьный хор исполнял на эскимосском языке 'Священную войну', и
