ГЛАВА ПЯТАЯ
Мама была старостой в епископальной церкви Святого Петра. Наша семья посещала эту церковь с тех самых пор, когда мы переехали в Пенсильванию — мне тогда исполнилось пять лет. Я привязалась к пастору Бройнингеру и его сынишке Полу, моему ровеснику. В студенческие годы я поняла, что отец Бройнингер словно сошел со страниц Генри Филдинга: добросердечный, хотя и не семи пядей во лбу священнослужитель, окруженный небольшой, но преданной паствой. Пол из года в год продавал прихожанам рождественские венки; жена пастора, Филлис, отличалась высоким ростом и нервным характером. Последнее обстоятельство, подобно соринке в чужом глазу, вызывало у моей мамы сочувственные замечания.
После службы я любила побегать среди захоронений в церковном дворике; любила слушать разговоры мамы с папой по пути в церковь и обратно; любила, когда надо мной умильно ворковали прихожанки, и еще любила — нет, просто обожала — Майру Нарбонн. Мама тоже выделяла ее среди прочих старушек. Майра приговаривала, что «состарилась, пока это еще не вошло в моду». Она сама частенько подтрунивала над своим толстым животом и ангельским венчиком редких волос. Среди столпов местного общества, которые по воскресеньям неизменно появлялись в одних и тех же идеально подогнанных по фигуре, но допотопных костюмах, Майра была как глоток свежего воздуха. Она и сама могла похвалиться благородным происхождением, однако носила, по моде семидесятых, пышные юбки, про которые сама говорила: «как из скатерти сшиты». Ее блуза иногда не застегивалась на нижние пуговицы, потому что тяжелые груди свисали все ближе и ближе к земле. Она укрепляла чашки бюстгальтера гигиеническими прокладками (то же самое делала, кстати, и моя родная бабушка, жившая на востоке штата Теннесси) и приберегала для меня печенье, когда мне случалось заиграться у церкви. Ее мужа звали Эд. Службу он посещал редко, причем всем своим видом показывал, что хочет поскорее смыться.
Я ходила к ним в гости. У них был бассейн, где молодежи разрешалось вволю поплескаться. Нарбонны держали пятнистую собаку по кличке Веснушка и ораву кошек, среди которых одна, черно-рыжая, выделялась невероятной толщиной. Когда я училась в школе, Майра поддерживала мое стремление стать художницей. Она тоже увлекалась живописью и оборудовала себе студию в оранжерее. Видимо, она понимала без слов, что в семье мне живется не слишком здорово.
Поступив на первый курс, я хвостом ходила за Мэри-Элис по студенческим барам на Маршалл-стрит, а дома между тем произошли события, которые не укладывались у меня в голове.
Майра никогда не запирала входные двери. Она постоянно курсировала из дома в сад и обратно. Собака Веснушка тоже не желала сидеть взаперти. Опасаться было нечего: хотя дом, спрятанный за лесополосой, стоял на отшибе, по соседству жили вполне приличные фермерские семьи. Кто бы мог подумать, что настанет день, когда трое мужчин в масках-чулках перережут телефонный провод и ворвутся в дом.
Они растащили Эда и Майру по разным комнатам, а Майру еще и связали. Отсутствие наличности привело их в бешенство. Избитый до полусмерти Эд скатился по лестнице в погреб. Один из грабителей ринулся за ним. Другой рыскал по дому. А третий, которого дружки назвали Джоуи, сторожил Майру, обзывал ее старой каргой и хлестал наотмашь по лицу.
Грабители забрали все, что смогли унести. Джоуи сказал, чтобы Майра не рыпалась и не вздумала заявлять в полицию, если не хочет подохнуть, как ее старик. После их ухода Майра, корчась на полу, кое-как освободилась от веревок. Спуститься в погреб она не смогла, потому что у нее оказалась сломана лодыжка. Мало этого: как выяснилось позже, ей переломали ребра.
Невзирая на угрозы Джоуи, Майра выбралась из дому. Двигаться в сторону шоссе было страшно. Вместо этого она стала ползком продираться сквозь заросли кустарника и, преодолев не менее мили, очутилась на безлюдной проселочной дороге. Только там, босая, истекающая кровью, она отважилась подняться с земли. Прошло немало времени, прежде чем на дороге появилась машина. Майра замахала рукой.
Ей стоило больших трудов склониться к открытому окну.
— Вызовите подмогу, — прохрипела она. — Ко мне в дом ворвались трое бандитов. Кажется, мужа моего убили.
— Сама разбирайся, мамаша.
Тут до нее дошло, кто сидел в машине. Это был Джоуи, причем один. Голос точно принадлежал ему. Теперь, когда на лице не было маски-чулка, она его разглядела как следует.
— Отвянь, — бросил он, когда Майра, узнав своего мучителя, вцепилась ему в плечо.
И нажал на газ. Майра упала на дорогу, но поползла дальше и добралась до какого-то дома, откуда позвонила в полицию. Эда срочно отправили в больницу. Если бы Майра хоть немного задержалась, сказали впоследствии врачи, ее муж умер бы от потери крови.
Зимой того же года приход церкви Святого Петра буквально взорвался: арестовали Пола Бройнингера.
Став старшеклассником, Пол отказался торговать рождественскими венками. Он отрастил длинные рыжие патлы и стал избегать появляться в церкви. Мама говорила, что он устроил себе отдельный вход в дом. И что пастор Бройнингер не в состоянии повлиять на собственного сына. Как-то в феврале Пол наглотался «колес» и явился в цветочный магазин на 30-м шоссе, где потребовал у владелицы, миссис Моул, одну чайную розу; вместе с сообщником, ожидавшим в автомобиле, они готовились к ограблению целую неделю. Пол не раз покупал одну чайную розу и следил, как миссис Моул управляется с кассовым аппаратом.
Однако день был выбран неудачно. Буквально за пару минут до их появления муж хозяйки увез всю недельную выручку. В ящике оставалось еле-еле четыре доллара. Пол разъярился. Он нанес миссис Моул пятнадцать ножевых ран в лицо и шею, выкрикивая раз за разом: «Сдохни, сука, сдохни». Миссис Моул не сдалась. Выбравшись из магазина, она рухнула в сугроб. Проходившая мимо женщина заметила на горке кровавый след и по нему нашла миссис Моул: та лежала в снегу без сознания.
Вскоре после изнасилования, в том же месяце, я предстала перед прихожанами; люди были потрясены, а больше всех — отец Бройнингер. Моя мама, будучи старостой, оказалась посвященной в его собственную трагедию. Пол сидел в тюрьме, ожидая суда; хотя в свои семнадцать он был несовершеннолетним, ему предстояло отвечать по всей строгости закона. Отец Бройнингер даже не подозревал, что его сын с пятнадцати лет глушил виски. Не ведал он и о наркотиках, найденных при обыске у них дома, и мог лишь догадываться, что Пол фактически бросил школу. А хамство своего отпрыска пастор объяснял трудностями переходного возраста.
Опять же, будучи старостой и доверяя отцу Бройнингеру, мама поведала ему, что со мной произошло. Пастор счел нужным известить прихожан. Правда, он не упомянул изнасилование, а сказал: «Подверглась жестокому преступлению — была ограблена в парке, неподалеку от университета». Любая женщина в здравом уме могла истолковать это одним-единственным способом. Фраза передавалась из уст в уста, но люди-то видели, что переломов у меня нет, так в чем же проявилась жестокость? Ах… неужели
Отец Бройнингер пришел к нам домой. Помню его взгляд, полный сострадания. Уже тогда от меня не укрылось: он рассуждает о своем сыне точно так же, как обо мне, — несчастное дитя на пороге взрослой жизни лишилось будущего. От мамы я знала, что отцу Бройнингеру трудно свыкнуться с мыслью о виновности Пола в покушении на жизнь миссис Моул. Пастор обвинял наркотики, обвинял двадцатидвухлетнего парня-сообщника, обвинял, наконец, самого себя. Но признать вину родного сына так и не смог.
Наша семья собралась в гостиной; эта комната у нас почти не использовалась. Все чинно сидели на краешках антикварных кресел. Мама подала Фреду — так взрослые называли отца Бройнингера — чашку горячего напитка, кажется чаю. Разговор шел ни о чем. Я устроилась на отцовском сокровище, голубом канапе, к которому детей и собак не подпускали на пушечный выстрел. (Как-то перед Рождеством я взяла кусочек печенья, заманила одного из бассетов на голубой шелк, сделала несколько фотографий и подарила
