– И что Донской?

– Не поглянулся ему интерес Тимура к Руси. Недобрость в сем чует. Так-то вот. Римского купца приведи. Я ему наплету турусов на колесах, чтобы Тохтамыш от них с бессонницей не расставался…

По холмистой местности Заволочья, где леса не хвалятся чащобностью, Андрей Рублев вышагивал версты к женской обители, нашедшей приют на пустынном севере Новгородской земли. Путь Андрея лежал по берегу реки, искривлявшей русло изворотами.

Обошел Андрей в Новгородской земле уже многие женские обители, и все чаще у него появлялась мысль, что он не найдет Аринушку, что путь к ней заказан запретом игуменьи Успенского монастыря. Все настоятельницы монастырей казались Андрею похожими на старуху, от благословения которой он отказался. Андрей винил себя за этот поступок, сокрушался, что, обидев монахиню, навлек на себя ее ненависть, и после очередной неудачи он все чаще думал, что разгневанная старуха наложила на него какое-то колдовское наказание.

Он не мог понять, почему старая игуменья обрекла его на одиночество, своим запретом мешает обрести счастье, отнятое по воле хана. Андрей завидовал людям, обретшим семейное счастье, и часто вспоминал все, что было пережито им в вотчине боярыни. Живя воспоминаниями, он все чаще задумывался о том, чтобы уйти от суетности окружающей жизни и обрести покой в монастыре. Однако в памяти был храним наказ митрополита Алексия, и Андрей понимал, что все еще не уверен в том, что, посвятив себя служению Церкви, найдет силы побороть в сознании житейские соблазны. Правда, и продолжать настоящую жизнь у него больше не было сил. Он все чаще думал о том, что неосуществимые надежды уводят его от живописи, лишают упорства в познании иконописания. Живопись все сильней звала его. Влечение к работе еще более усилилось после того, как повидал роспись в Спасе Нередице и поверил, что сам может постичь горение живого цвета в водяных красках. Для этого, однако, нужен покой, а его у Андрея нет, как нет и уверенности, что он обретет его. Все чаще Андрей представлял, как красками, увиденными в природе, будет писать лики Христа, отступив от канонов иконописания. Мысленно он видел лики святых, которым молится Великая Русь, совсем иными – пронизанными светом. Эти лики будут приковывать к себе внимание исходящим от них сиянием. Мысли о работе уводили сознание от воспоминаний о пережитом.

От монотонного посвиста ветра, от шелеста листвы, от хмурой серости небес и реки Андрей, ощутив усталость, подбадривая себя, начал петь. Слова песни бесхитростны – они о верности лебединой любви.

Услышав на реке голоса, Андрей прервал песню, обернувшись, увидел плывущую лодку. В ней гребут двое, на корме седобородый старик, у ног которого примостилась собака. Когда лодка поравнялась с Андреем, старик заботливо спросил:

– В како место путь держишь, Божья душа?

– В обитель Покрова Богородицы, – остановившись, ответил Андрей.

Андрей не расслышал, как старик что-то сказал гребцам, и лодка, круто свернув к берегу, скоро уткнулась в него носом. Старик, откашлявшись, снова подал голос:

– Шагай к нам, ежели есть охота. Плыть по воде глаже, и ногам легче.

Андрей сел на скамейку ближе к корме. Собака, обнюхав его ноги, легла возле них, шевеля хвостом.

Ветер на реке был студенее, чем на берегу. Старик приметил, как Андрей пошевелил зябко плечами.

– Время к осенней поре. В монастырь, поди, по обету идешь? Сам-то, как погляжу, не нашей земли?

– Так выходит, ежели ваша земля не Русь.

– Русь – наша земля, да только новгородская. Сами мы рыбаки. Река вдоволь кормит, и на голодность не жалимся. А ты каким ремеслом себя кормишь?

– Иконы пишу. Да и от прочих мирских ремесел в сторону при надобности не сворачиваю.

– Стало быть, светом Божьей искры кормишься. А идешь откелева?

– Из займища в Осиновом логу.

Старик, услышав ответ, перекрестился:

– Недобрая слава про займище. Хоронится в нем людская злобливость. Места наши глухие. Сыздавна здеся разбойные места заводились. Устают людины от боярской щекотки и на путях-дорогах кидаются с топориками на кого в обиде. Выходит, что в скрытную обитель путь держишь?

– Знаю.

– Игуменья в обители крута норовом. С превеликой неохотой допускает богомольцев, особливо мужиков.

– Может, Господь поможет и минует меня сия напасть?

– Может, и так. Милость у Господа тоже не для всех одинаковая водится. До нашего сельбища доплывешь, а от него до обители не более двадцати верст, но худым болотным лесом.

Лодка, миновав очередной поворот русла, выплыла на простор заводи, в которой у берега, войдя в воду, пил могучий сохатый.

Появление лодки заставило зверя прерваться и внимательно оглядеть плывших людей. Собака, увидев сохатого, залилась лаем, а тот, взревев, начал ногой мутить воду.

– Ярится. Пора гона подходит. Упаси господь не ко времени зверю путь перейти.

– Могуч, – сказал Андрей.

– А у нас во всяком звере могучесть. Ты небось ранехонько шагать начал? Вижу, притомился. Плыть будем до темна, а потому надо брюхо побаловать, – говорил старик, развязывая холщовую тряпицу, и, достав ломоть хлеба и кусок красной рыбы, протянул Андрею:

– Ешь, благословясь. Семга у нас по жирку в самый раз…

По реке плыл ушкуй, груженный мешками с ржаной мукой. На нем четверо мужиков. Трое гребут. Один из гребцов – Андрей.

В путь тронулись под петушиную побудку, когда над рыбачьим сельбищем еще висел обломок ущербной луны.

От речной глади холод, прикрыта она сизой пеленой тумана.

На мешках, в овчинной безрукавке, бородатый мельник. Цветом борода под стать дегтю. Ростом мужик коротыш, но широкоплеч, на лицо хмурый, со взглядом с прищуром. Житье правит не словом, а делом. Андрей видел, как он, ускоряя погрузку, торопил мужиков пинками в зад, а они от его ласковой повадки только ухмылялись.

Речной путь после изворота русла, неподалеку от сельбища, зарылся в сумрачность. Лес на берегах подступал к самой воде.

На берегах вислые ветви елей то в рыжей хвое, то опутаны волосяными бородками седых и серых мхов.

Вот все ближе и ближе лебединый курлык, как стон от боли. Над рекой подле берега летят лебеди. Летят низко, порой касаясь воды крыльями. Андрей, заглядевшись на лебединый полет, поднял из воды весла, но, услышав покашливание мельника, вновь начал грести.

– Лебеди любы мне, – виновато сказал Андрей, приняв кашель мельника за недовольство нерадивым гребцом.

– Лебеди – птичьи ангелы. Они и мне любы. Души в них человечьи. Лебеди на нашей земле только на тех реках и озерах селятся, возле коих те люди живут, что совесть не утеряли.

Закашлявшись, мельник замолчал, а оправив дыханье, спросил:

– Со старым Зуйком где спознался?

– Вчерась на реке. По доброте довезли до сельбища да и ночь переждать дозволили возле себя.

– Зуек правильный мужик. Хоша в молодые годы ушкуйничал, но, приняв Бога, в разум отошел от разбоя. Ты обратно пойдешь, беспременно в моей избе погости. Новая у меня изба, летось срубленная. Надобно для ее красного угла образа Христа и Матери Божьей написать. Напишешь?

– Ладно.

– Не позабудь!