Андрей видел перед собой боярыню Ирину.

– Андреюшко!

Перед глазами Андрея завертелись красные шары. Он хотел шагнуть, но, покачнувшись, рухнул на пол. Кинулась к упавшему инокиня, громко позвала:

– Андреюшко!

Но Андрей из-за беспамятства голоса ее не слышал…

Осень пришла в сухих лаптях. Докучливыми дождями не донимала. Похожая была по нраву на осень приснопамятного Куликова года. Но осень не без причуд: людям студеностью спины щекотала, жухлую траву, бурьян с крапивой сединой инея украшала, а он на солнышке долгонько не водянился капельками.

Радовалась Русь, – миновало лето без татар и без удельных побоищ. Народ дивился на то, что князья устали друг на друга ощериваться, будто стали понимать, что от их смут мало утехи. Сегодня можайский князь соседу бока намнет, а завтра сосед, оклемавшись, на разорителя в отместку красных петухов пустит.

Только у московского князя Дмитрия Ивановича да у рязанского князя Олега нет мирного согласия. Прошлогодним летом Олег Коломну обидел разорением, замирившись с Москвой, мир закрепить уклонялся. Русь знает про всякое вероломство рязанского князя. От его двурушничества Рязанское княжество много разорения перетерпело, а князю все нипочем. Теша свою гордыню, медлит по совести с Москвой замириться.

Стоит погожая осень.

Народ, глядя на тяжелые кумачовые кисти ягод на рябинах, утешает себя помыслами, что нет надобности Московской земле да и всей Великой Руси ждать пролития крови и слез…

Полудень Никиты-репореза[12] был тихим и солнечным.

Москва грелась в сентябрьской ясности, оплетенная сетями световых и теневых полос. В воздухе плавали нитки серебристой паутины. Сады в зелени, припорошенной пылью, но на березах и липах листва начинала желтеть.

Из Кремля через Боровицкие ворота, под охраной княжей сторожи в двенадцать всадников сытые гнедые кони выкатили крытую повозку.

Отец Сергий, игумен Троицкого монастыря, возвращался в обитель с княжичем Василием после свидания с великим князем.

Миновав людскую шумность и суматошность городских улиц и переулков, повозка затарахтела колесами по укатанному большаку, выращивая за собой кустики густой пыли.

После моста через Яузу ветка дороги с большака свернула к лобастому холму с березовой рощей, попетляла по его подолу среди кустарника, а затем потянулась с нырками среди жнивья к Николо- Угрешскому монастырю, князем Дмитрием Донским поставленному в память одоления татар на Куликовом поле.

В повозке сумрачно. Световой луч проникает в круглое слюдяное оконце в дверце. При поворотах повозки он то исчезает, то начинает метаться по ковровым стенкам. Повозка наклоняется из стороны в сторону на частых ухабах.

Путники молчаливы. Молчание живет по желанию отца Сергия. Княжич Василий, садясь в повозку, увидев бледность на лице игумена, понял, что она верная предвестница их молчаливого пути. Не понравился княжичу игумен из-за усталости во взгляде. Княжич привык по глазам старца угадывать его душевный настрой. Княжеская семья знала, что Сергий, утихомиривая тревожность разума за судьбу Руси, изнурял себя трудом и постами. Знала, что старец стал гневлив со всеми, в ком чувствует людское злотворение, а оно плодилось во всех уделах с осиными гнездами боярства.

Молчание Сергия – княжичу тягостная докука. Ему надобно о многом порасспросить его. Самому высказать, о чем мыслит, почитав страницы летописей, уцелевших от огня после сожжения Кремля Тохтамышем. Княжич вдумчиво читал летописи. Только в них живет правдивая сила стойкого и грозного слова, предупреждающего потомков, что пережитые Русью неисчислимые беды будут продолжаться и впредь при ее стремлении к единству и упрочению мирной жизни.

Княжич уверен, что от Сергия может услышать о том, чего не уяснил в мудростях летописей, а сейчас приходится молчать, прислушиваясь к тарахтению колес и к цокоту конских копыт.

Княжич упросил матушку отпустить его в монастырь. Упросил с умыслом – хотел дознаться, о чем отец беседовал с игуменом. Отец не позвал сына на думу с боярами пред приездом Сергия, но княжич узнал, что речь там шла об упрямстве князя Олега Рязанского. А не позвал его отец из-за того, что совсем недавно Василий, повысив голос, оборвал речь знатного боярина, когда тот пытался обелить вероломное нападение Олега на Коломну. За дерзостный окрик на боярина княжич выслушал от отца крикливый выговор с угрозой не допускать его больше на думы с боярами и воеводами.

Княжич помнил, как в сенях перед дверью в думную палату Сергий благословил его без улыбки. Поцеловав руку Сергия, княжич вздрогнул, ощутив ее холод, а игумен быстро вошел в палату. Василий услышал его сухой голос «беседовать, княже, дозволь с глазу на глаз», после чего, толкаясь в дверях, из палаты начали вываливаться в сени дородные боярские телеса. Лица у бояр были недовольные – игумен из Троицы не пожелал выслушать на думе боярские разумения.

Разговор князя с игуменом был долгим. Выйдя из палаты, они прошли на половину княгини. От застолья у нее Сергий отказался, сославшись на то, что на обратном пути ему еще необходимо побывать в Николином монастыре, да и в Мытищах неотложные дела. Князь начал было его уговаривать, но Сергий был непреклонен. А когда княгиня попросила его взять Василия с собой в обитель, на просьбу охотно откликнулся.

Приехав в Николо-Угрешский монастырь, Сергий, выйдя из повозки, в обитель не зашел, не благословя растерянного игумена, отошел с ним в сторону, после этой краткой беседы лицо у того стало мокрым.

Мытищи проехали под звонкий собачий лай без остановки. Отец Сергий продолжал молчать. Василий знал, что у него может внезапно измениться настроение, и надеялся, что его упорное молчание все же закончится.

Василий был уверен, что Сергий ответит на все его вопросы, ничего не скроет. Ведь убедил же он князя в том, что Василий, наследуя княжество, не будет чувствовать себя потерянным, взяв в руки власть князя. Не будет сомневаться от незнания, как подать голос своевластия. Князь, внимая слову Сергия, поверил, что любое зерно мысли, кинутое в молодой разум, в свое время даст росток мудрости.

Повозку потряхивало и мотало. Отфыркивались кони под всадниками княжеской сторожи. Сергий упрямо молчал и даже прикрывал веки, притворяясь дремлющим. Неожиданное громкое конское ржание заставило Сергия зябко пошевелить плечами. Открыв глаза, он потер руки и, взглянув на княжича, спросил:

– Видал ли ты, Васенька, в обители изографа Даниила Черного?

– Сам же водил меня в его келью глядеть его живописание.

– Молодец, что все хранишь в памяти. Завтра поутру навести его и погляди, как рукопишет образ Богородицы. Светла у Даниила искра Божьего одарения.

Сергий собрал на лбу морщины, что-то вспоминая, потом продолжал:

– Сие приключилось еще перед Куликовым чудом. Святитель Алексий тогда жив был. Вот в ту пору довелось мне повидать искру одарения в молодом разуме. Давно было сие, не ведаю, жив ли тот, в ком она ютилась. Не угасла ли в нем эта искра из-за ратей и смут на Руси? А ведь вся Русь, Васенька, в таких искрах одарения.

– О ком речь ведешь?

– Отроком он был в ту пору годами тебя постарше, а вот как звался, позабыл я, Васенька.

Синяя жилка на виске Сергия вдруг набухла, и старец, довольно улыбнувшись, воскликнул:

– А ведь вспомнил! Андреем он мне сказался. И еще помню, что русоволос и широколоб. Покойный митрополит тако же признал в нем искру одарения. Образ ему, в Византии писанный, поновить дозволил. Видел я тот образ, на нем Андрей написал очи Христа, коими прежде Спаситель не глядел на Святую Русь. Вот ведь как. Сотворит человек чудо озарения на иконе, а сам в тень отойдет, а то и вовсе с житьем